Приключения Весли Джексона

Мне это вторжение совсем не улыбалось. Я бы хотел, чтоб война провалилась ко всем чертям, но это было, разумеется невозможно. Конечно, война так или иначе когда-нибудь кончится и все опять пойдет, как всегда, но не раньше, чем она сделает свое черное дело и оставит всех в дураках. Все придет к тому же, к чему пришло бы и без войны, но так как война шла и все были в нее втянуты, то люди уверили себя, что, если только им удастся выпутаться из этой войны, все пойдет совершенно по-новому. Однако я ни капельки не верил в это. Я не считал, что война - это тот путь, идя которым можно достичь чего-нибудь нового, необычного, справедливого или доброго, или совершенного, или великого, или благородного, или истинного, или хотя бы сколько-нибудь человечного. Я считал, что война - это просто несчастье, которое почему-то допустили люди, и что когда-нибудь она выдохнется и умрет, а все наиболее существенное останется на своих прежних местах. Я просто не верил в войну. Не верю в нее и сейчас. И никогда в нее не поверю. По-моему, война - это только жалкое оправдание политических неудач. Для каких- нибудь смертоносных микробов это самое подходящее дело - вести в человеческом теле войну против микробов жизнетворных. Таков закон природы. Но ведь люди-то не микробы.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

Весли и Джиль слушают, как поет и ораторствует лондонский уличный нищий

Однажды в воскресенье утром, около восьми, какой-то человек остановился на улице Карла Второго, где мы тогда жили, и запел. Песня его нас разбудила, и мы ужасно обрадовались, потому что он пел:

Вам не узнать, как я по вас тоскую.

Вам не узнать, как нежно вас люблю.

Я крепко обнял и поцеловал свою Джиль, а человек, окончив песню, стал собирать завернутые в бумажку монеты, которые бросали ему из окон. Потом он произнес небольшую речь.

- Леди и джентльмены, - сказал он. - Мне совсем не приятно выходить вот так на улицу по воскресным дням и петь ради денег, но жена моя лежит в больнице в очень тяжелом состоянии. Спасибо, леди и джентльмены, пошли вам бог здоровья и удачи. После этого он запел:

Снова вспыхнут огоньки в окнах у людей.

Он пел, и переходил от дома к дому, и собирал деньги. Пропев вторую песню, он снова заговорил. Это было очень интересно, потому что на этот раз он добавил к своей речи нечто новое.

- Леди и джентльмены,- сказал он. - Помогите человеку в моем положении. Он прошел немножко дальше по улице и запел:

А я янки Дудл денди

Это было ужасно смешно, потому что какой из него янки, когда он просто лондонский кокни, самоуверенный нахал лет двадцати пяти. В своей третьей речи он сказал:

- Леди и джентльмены, я ветеран прошлой войны, сражался в нескольких разных местах и награжден несколькими разными орденами.

Орден у него имелся только один - его собственный красный нос, но голос у него был хороший, и песни его нравились всем, как и нам с Джиль. Мы знали, что все он врет, но есть такие врали, которые почему-то всем нравятся. Мы надеялись, что он придет и в следующее воскресенье, и он явился. Он спел все те же три песни и произнес те же три речи с незначительными отклонениями.

Лондонский уличный люд я очень люблю. Мы с Джиль частенько ходили послушать старика, игравшего на пианино в Хай-маркет, и заказывали ему "Валенсию"; там был еще бродячий дуэт - банджо с кларнетом; музыканты обычно проходили по улицам перед заходом солнца и исполняли "Шепот травы", и эта вещь нам очень нравилась. Весь город был полон чудесной и странной музыки.

В одно из воскресений нищий певец, как обычно, разбудил нас все той же песней: "Вам не узнать, как я по вас тоскую", - и мы, конечно, встали, обнялись, поцеловались и стали ждать его речи, и он, разумеется, повторил все то же, что говорил обычно, только, когда он дошел до жены, которая лежит в больнице в тяжелом состоянии, что-то ему вдруг помешало, и он замолчал. Я подбежал к окну, чтобы посмотреть, в чем дело. Оказалось, это лондонский бобби взял певца за плечо и легонько его подталкивал, что, по-моему, было совсем ни к чему. Впрочем, в следующее воскресенье наш певец был на месте как ни в чем не бывало.

Но самую замечательную музыку нам удавалось иногда послушать вечером, уже после захода солнца, когда на все ложилась ночная тень. Играл на кларнете один шотландец, и играл мастерски. Эта чистая, грустная музыка вызывала во мне такое чувство, будто я живу уже тысячу лет. Он кончал играть, наступала ночь, и нередко самолеты прилетали бомбить Лондон. Выли сирены, люди спешили укрыться в убежища, но мы с Джиль решили, что единственное убежище, в котором мы нуждаемся, - наши собственные объятия. Ни к какой другой защите мы ни разу не прибегали. Это была самая надежная защита, и мы ни чуточки не боялись, мы просто не могли поверить, что в нас попадет какая-нибудь бомба, - и верно, ни одна бомба нас не тронула. Где-то в ночи гремели орудия - иногда так близко, что весь дом содрогался, - бомбы падали и взрывались, но нам не было страшно, потому что мы были вместе.