Прикосновение

Во-первых, посол боялся обморока, который вполне мог случиться с ним, преодолевшим все однообразные тяготы восхождения, в самый ответственный момент, когда он, освобожденный от бремени верительных грамот, вкусит долгожданного облегчения, расслабится и, уже не удерживаемый необходимостью продолжать подъем, упадет навзничь на глазах у всего Двора, причем отнюдь не так изящно, как это проделывают опытные дамы, умудряющиеся сохранить при том и достоинство, и прическу. Нет, он рухнет на покрывающие весь аудиенц-зал (император болезненно относится к шаркающим подошвам именитых старичков, тянущих ногу, перебитую, по их путаным рассказам, "когда вы еще на коня с приступки залазили", не то в Варнагском сражении, не то в постыдной схватке с мужем своей кузины - первой любовницы, разумеется) ковры, как запоротый погонщиком осел или, что еще хуже, как сам погонщик, напившийся в День Близнецов неимоверного гортело из гнилого гороха и обмолотков ржи.

Во-вторых, Динноталюц был смущен слишком долгим, на его взгляд, пребыванием в гостинице, ведь только послов из неугодных стран, запятнавших себя сношениями с Югом, заставляют добиваться приема по два месяца, из чего он заключал, что император относится к посольству с предубеждением, а это угрожает успеху их и без того нелегкой миссии.

В-третьих, оставались под сомнением способности Нолака вести дела так, как умел его предшественник, отказавшийся в начале весны от дальнейшей работы в Ведомстве и уехавший из города в свое поместье к внукам, могилам предков и плотоядному звону комаров над болотами, где иногда можно найти горшок с золотом или заколдованную кочку, из-под которой доносятся звуки флейты, но чаще попадаются скелеты в истлевшей одежде да ржавые обломки стремян.

В-четвертых, посол не брался судить о вкусах императора, от которых зависело то, как он воспримет дары, потребовавшие к себе столь большого внимания и доставившие множество хлопот на пути в Тардер. Конечно, самого Динноталюца даже десятая часть привезенного осчастливила бы на весь остаток жизни, но повелитель половины мира мог запросто счесть подношения слишком скудными и тогда город на многие годы оказался бы в немилости, а послу достались бы самые горячие угли от сограждан.

В остальном Динноталюц затруднялся (или не хотел) отдавать себе отчет, но ощущал, что этот ряд можно продолжить, стоит лишь сосредоточиться, отойти от традиционных умозаключений и, главное, отвлечься от завораживающих движений очередного церемониального гонца, цвет косиц которого посол начал осознавать только сейчас. Косицы были помпезно-пурпурными, что соответствовало должностному лицу первого ранга и это еще больше усилило волнение посла, поскольку ярус, на который ему предстояло вступить, был последним ярусом аудиенц-зала и он с опаской ожидал того момента, когда солнечные лучи, окрасившись в стеклах витражей, превратят его строгое платье в лоскутный плащ площадного лицедея. Динноталюц готовился увидеть надменных сановников столицы, заезжих наместников из забытых провинций, трусливых союзных царьков, глуповатых сонаследников, великолепных офицеров в обществе томных подруг, высокоученых мужей с подслеповатым прищуром, увертливых прорицателей, преуспевающих торговцев, пишущих родословную золотом, - всех, кто объединен вместительным понятием Двор, - но встретил на тронном ярусе только Главного Гонца и, конечно же, императорских гвардейцев, которых давно уже перестал наделять способностью к самостоятельному передвижению (казалось, их приносят из казармы, помещают на указанных позициях, а после уносят обратно какие-то особые служители).

Пока гонцы вели длительный обмен заученными формулами, Динноталюц пристально рассматривал государственные регалии и девиз царствующего дома на высокой спинке трона, по принятым установлениям удаленного от лестницы на пятьдесят шагов и повернутого так, чтобы пришедшему оставалось только гадать, на месте ли император или же перед ним не более, чем пустой насест некоего чрезвычайно пугливого фазана.