Прикосновение

Они явились глубокой ночью, мужчины в толстых кожаных перчатках и черных масках с длинными, пахнущими чем-то сладким носами. Борцы с чумой – с очень необычным заболеванием. Рукава, лодыжки и пояса они плотно обмотали веревками, чтобы я пальцами никак не смогла добраться до их плоти. Двое уселись мне на грудь, пока третий застегивал у меня на шее жесткий воротник, прикрепленный к трехфутовому шесту, чтобы затем вздернуть вверх за горло. Я извивалась и корчилась, билась в истерике и пыталась ухватить чью-нибудь руку, прядь волос, ногу, палец – любую часть тела кого-то из незнакомцев, но они действовали осторожно, предельно осторожно. И потом, уже таща меня по ночным улицам, как взбесившуюся собаку, на крепком поводке, они непрерывно напоминали друг другу: берегитесь, берегитесь, не приближайтесь к этому дьяволу, не позволяйте его пальцу даже вскользь коснуться вас. В глубоком ночном мраке я видела лица римских императоров с отбитыми носами и отвалившимися конечностями, полные слез очи Девы Марии и пронзительные взгляды воров в капюшонах, сновавших по каменным проулкам среди покосившихся вонючих домов. Но напрасно было бы искать в них сочувствие и утешение.

В сыром каменном подвале башни, возведенной давно умершим римлянином и отреставрированной давно умершим греком, они заковали меня в кандалы, накрепко зафиксировав в деревянном кресле так, что я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, ни головой. Затем стали приходить священники и доктора, солдаты и просто громилы, избивавшие меня длинными дубинками с шипами на конце. Они окуривали меня ладаном и взывали: «Изыди, сатана! Во имя Отца и Сына и Святого Духа, изгоняем тебя. Изыди!»

На третий день моего заточения трое мужчин в масках вошли в подвальную камеру и привели с собой женщину с покрасневшими от слез глазами, которая попыталась броситься мне в ноги, поцеловать мои затянутые в перчатки руки, но ее немедленно оттащили за выложенный из соли круг, которым обвели мое кресло.

И она плакала, буквально заходилась в рыданиях: мой сын, мой сыночек, какой демон сотворил с тобой такое?

И если бы мне не переломали ребра, не затравили меня снадобьями и не кормили всего лишь водой с влажным хлебом, который подносили к моему рту на длинной ложке, я могла бы ответить: вот эти люди так поступили со мной, добрая матушка. Те самые люди, что стоят рядом с тобой, надругались надо мной подобным образом. Подойди ближе, и когда мои губы коснутся твоего уха, я расскажу тебе всю правду.

Но поскольку я находилась в жутчайшем состоянии, то не вымолвила ни слова и лишь сидела перед ней поникшая, а она все плакала и завывала, все звала своего мальчика, пока они не дали ей чашу с вином, куда подмешали что-то. Она успокоилась и села на низкую табуретку.

А затем главарь моих мучителей, мужчина в широкой красной рясе с капюшоном и огромных малиновых перчатках, которые свалились бы с его рук, не будь надежно прикреплены к манжетам и привязаны к предплечьям, встал перед моей матерью на колени и провозгласил: «Твой сын умер и отправился на небо. А ты видишь перед собой имитацию его земного образа, призрак в истлевшем теле сына. Мы могли бы предать его казни, даже не известив тебя, но ты – его мать, а для матери не знать, что случилось с ее ребенком, хуже, чем постигнуть все ужасы, которые совершило это исчадие ада».

После этого она еще немного поплакала, и я даже восхитилась жалостью, проявленной моими будущими убийцами к женщине, породившей подобное создание.

А главарь между тем продолжал: «Этот демон, облаченный в плоть твоего сына, совершал акты прелюбодеяния. Он возлежал как с женщинами, так и с мужчинами. И он носил лицо твоего мальчика, совершая один тяжкий грех за другим, наслаждаясь своим могуществом, получая удовольствие от причиненного им зла. И с каждым своим деянием он бросал все более черную тень позора на память твоего сына и потому должен быть предан смерти. Ты понимаешь это, добрая женщина? Ты простишь нам то, что велит свершить священный долг?»

Она отвела взгляд от этого ангела смерти, посмотрела на меня, а я лишь прошептала: «Мамочка…»

И сразу же мой будущий убийца положил свои руки на руки женщины и прошипел: «Это не твой сын. Это – демон. Он скажет все, что угодно, лишь бы уцелеть».

И моя мать отвернулась от меня. Со слезами, сбегавшими по ее щекам, она прошептала: «Да смилуется Господь». Но над кем, так и не решилась произнести.

Я пыталась начать двигаться, извиваться и кричать, взывая к матери, когда они уводили ее, но она даже не оглянулась, и мне трудно было винить ее. По правде говоря, я ведь даже не знала ее имени.

На следующее утро в предрассветный час меня вывели во двор, который окружали серые стены с окнами, наглухо закрытыми ставнями. Когда-то этот дом принадлежал великому человеку, но в наступивший век стали и пара превратился в запущенные руины, в монумент имперским амбициям.