Прикосновение к человеку

Вот она! Что-то порхнуло, голосок птички уже где-то здесь, внизу, среди кустов. Ловец осторожно слегка приподнимает голову и уже видит — вот она, вот! По сырой земле, среди прошлогодней листвы и побегов свежей травки, легко, грациозно, захватывая у ловца дух, попрыгивает крупная малиновка, поводит глазком.

И вдруг шум в кустах, кусты раздвигаются, и беспощадно-грубо на самую полянку, осененную апрельским солнышком, навстречу малиновке из кустов выступает фигура. И кого же? Александра Васильевича, классного надзирателя…

Да, такое уж было правило: в эти классические дни казенки классные надзиратели шныряли по заветным местам. Так уж устроено под безмятежным небом! Преступление — наказание!

Наставник шел своим путем, он не видел искуснейшего ловца, присутствия которого не подозревала даже малиновка. Но он шел прямо на нее, на восхитительную птичку, уже приостановившуюся и поднявшую головку. Еще шаг — и все пропало.

— Александр Васильевич! — не своим голосом закричал Багрицкий. — Что вы делаете?! Малиновка!

Александр Васильевич остановился, оглядываясь. Птичка вспорхнула… Кем в эту минуту был подросток — птицеловом, поэтом или нарушителем?

Этим рассказом я сказал бы еще не все, если бы позже — этак лет через семь-восемь — я счастливо не стал свидетелем сцены, завершающей эпизод из юности поэта.

Поэтическое дарование Эдуарда Георгиевича уже было широко признано. Как-то на улице той же милой нашей Одессы Эдуарда Георгиевича встретил я и обрадованно узнал какой-то гражданин с мальчиком.

Знакомых и друзей у Эдуарда Георгиевича встречалось немало. Ну что же — еще один, еще две-три минуты принятых в таком случае слов и восклицаний. Я терпеливо ждал. На этот раз почтительный собеседник Эдуарда Георгиевича был человеком значительно старше его, а мальчик — лет десяти.

В серых глазах Эдуарда, под непокорной длинной прядью, я видел добродушную усмешку. Дяденька все больше выдвигал мальчика; мальчик, оказывается, был его сынишкой, и отцу очень хотелось, видимо, закрепить это знакомство между мальчиком и Эдуардом Георгиевичем. У пожилого человека даже зарделись щеки.

Скоро все объяснилось.

Эдуард прощался. Отец положил руку на плечо мальчику, другою рукой приподнял — жестом из-под подбородка — детское лицо. Простодушные глаза мальчика смотрели в серые, с ласковой усмешкой глаза Эдуарда Георгиевича. Отец сказал:

— Петя, помни это знакомство. Помни этого человека. Это — поэт.

Отойдя несколько шагов, Эдуард проговорил своим хрипловатым, астматическим баском:

— Шкраб. Мой гимназический надзиратель. Александр Васильевич… не Суворов — Рожкин. Дяденька, однако, неплохой. Если не очень с него тянули, не тянул и он. Жить было можно, даже бегать на казенку. Вот, послушай, случилась у нас с ним одна забавная история…

И Багрицкий рассказал мне происшествие на полянке.

В БАНЕ

К банному шуму, плеску и говору прибавился новый голос.

Молодой парень со шрамами и рубцами на бедре искал для себя свободный таз.

Вот он увидел, что какой-то другой парень моется в трех тазах сразу — один таз под рукой, два в ногах.

Этот гражданин ни за что не хотел отдать одну из своих посудин.

— Я, — кричал он среди банного стука, — для того и хожу в баню, чтобы погреть себе ноги!

— Так как же так? — возразил другой. — Я тоже пришел сюда мыться, а не смотреть, как вы кипятите свои мозоли.

— Не нравится — не смотрите.

— Я и не буду смотреть. Возьму свою миску — да и все.

— А ты попробуй взять. Как бы не так!

Ввязался банщик.

— Граждане, — увещевал он, — поделитесь. С тазами у нас действительно промышленность не поспевает.

Но вот свободный тазик все же нашелся.

Парень с рубцами на бедре, который был как будто помоложе, взбивая мыльную пену, сел на лавку против того, который мылся в трех тазах сразу, не сводил с него глаз. Тот все бубнил.

— Таких, как вы, — бубнил он, — мы хорошо знаем. Встречали. Еще встречать будем, — повысил он голос, — учить будем…

Он намекал на рубцы, отчетливо выступившие, побледневшие на бедре молодого парня, разгоряченного мылом и кипятком.

От возбуждения оба они ерзали на мокрых плитах лавок, но, странное дело, парень, услыхав колкость, не только пуще не рассердился, но вдруг замолк. Прищурившись, он лишь смотрел на обидчика долгим взглядом с огоньком. Потом стал усиленно мылить бедро и живот.

Однако, когда его обидчик пошел одеваться, парень с рубцами заволновался и стал поторапливаться. Опрокинул на себя ушат воды и зашагал в предбанник.

В предбаннике он увидел обидчика недалеко от своего места. Гражданин уже обсох и теперь обувался, натягивая длинные сапоги. Молодое розовое тело еще не остыло после бани, а человек уже становился не похожим на того, каким он был недавно. Отдуваясь, он натягивал сапоги, а рядом на кожаном диване была аккуратно разложена гимнастерка с погонами лейтенанта.