Прикосновение к человеку

Дети и собаки каменного двора обнюхивали новых жильцов с надеждой и любопытством. Здесь, как сказал отец, предстояла обновленная жизнь. Я, однако, к этому обещанию отнесся без интереса. Без интереса встретил я новых сверстников.

Здешние дети держались чинно. Играли в мяч. Соревнование заключалось в искусстве владеть диаболо — резиновая катушка, подбрасываемая ввысь для того, чтобы снова поймать ее на шнурок между двумя палками.

«Игры без страстей!» — так констатировал я. С улыбкой печали и сочувствия вспоминал я своенравие головореза Стивки.

Улица, как и асфальтовый двор, казалась иностранной. Вывески выглядели иначе, магазины, извозчики и городовой, державшийся в стороне, с медалью, в белых перчатках. Он никогда не подсаживался на лавочку и не беседовал с дворниками, как «наш» городовой.

Штаны прохожих отличались особенностью фасонов; не те штаны! На панелях встречались окурки высших качеств. Но, сколько ни присматривался, не нашел я такого удобства, как, например, бакалейная лавочка, в которой за алтын можно получить остатки из-под баклавы — полный рот меда, орехов, слоеного теста.

Если б я не был сыном управляющего, конечно, всем детям запретили бы со мною разговаривать. Не помог бы и новый мой костюм: «как у лучших детей» — флотский, с золотыми якорями и картузом яхтсмена. Матери и гувернантки следили за мной подозрительно.

— Послушайте, мальчик, почему вы отнимаете у Игоря волан?

Во второй же день я победил всех мастеров диаболо и мяча. Моя власть была признана без мысли о сопротивлении, но это была власть над немощной нацией. Стоило мне протянуть руку: «А ну-ка, давай сюда!», чтобы овладеть лучшим мячом или воланом.

— Это детские развлечения, — заявил я. — Я, знаете ли, предлагаю совершить мертвые петли.

Тщедушные шейки насторожились. Никто из этих детей не слышал имени Пегу. Они стояли в кружок с мячами в обхват руки.

— А как это должно быть? — благовоспитанно признались они в невежестве и этим предоставили мне свободу выдумки.

В конечном счете все сводится к воображению. Нужно носить в себе страсть к делу или предмету, для того чтобы доступными средствами создать иллюзию. Бесстрастие и невежество этих детей смущали меня, как смущает актера грубая, случайная аудитория.

С первых же дней меня соблазняла парадная пятиэтажная лестница с мраморными перилами. Широкая полоса мрамора самим богом предназначалась для скольжения. Я предполагал безостановочно отмахнуть девять пролетов и на десятом спрыгнуть на лету, чем окончательно уподобить свой аттракцион бесстрашию пилота.

Но как сказать? «Идемте, я съеду по перилам». «Вот аэроплан, а я — авиатор…» Тупицы возразят: «Это мы знаем, нашел чем удивить!» — «Да, но кто же из вас видел, чтобы съезжали без рук: я буду управлять ногами, как рулем…»

Мой план, однако, имеет оглушительный успех. Зрители должны войти в парадную по знаку сигнальщика, чтобы преждевременно не привлекать внимания старших.

В всхожу по лестнице на пятый этаж.

Я в новом своем костюме, с золотом и шитьем. Я совершенно такой, каким должен быть дерзатель. Я — авиатор. Лазутчик. Прыгун. Интер-пре-татор! Я вспоминаю все звучные слова, не понимая их смысла. Я — крестник Пегу.

Но у меня,-как это ни ужасно, тесные штаны. Мои новые, неумелой рукой выбранные штаны жмут в паху. И спрашивал же отец: «Не жмут ли в паху?» — так нет, восхищенный золотом якорей, я торопился его уверить, что не жмут. Однако так и быть, вот и вершина лестницы.

— Зови! — выкрикиваю я «сигнальщику» и на мгновение слабею до головокружения.

На дне щели вижу запрокинутые лица. Под небом прохладно, тихо и пустынно. Под небом никто не живет. Десять веков стоит здесь забытое ведро с мастикой. Я — обреченный. Но сочувствует ли мне толпа? Что служит мне наградой?

Я влезаю на перила и, ноги занося над щелью, отпускаю руки.

Тело скользнуло сразу стремительно, и — гоп! — на первом повороте я удерживаюсь благополучно. Глаза широко раскрыты. Собирая в мысль каждое отклонение в полете, я знаю уже: необходима большая непринужденность, не нужно откидывать корпус так глубоко. С бледным лицом, слыша стуки сердца, теснящего дыхание, я понимаю, что полет будет доведен до конца. С третьего пролета я держусь уже так, как будто скольжение по перилам — ноги над бездной — мое естественное положение. Дыша свободно, лихо, как гонщик, я клонюсь на поворотах, заношу ноги кверху, направляя их в сторону движения, — послушные свои ноги, гибкие, как рыбий хвост…

Стремление, власть над стремительностью полета уже доставляет мне наслаждение; я действительно интерпретатор и «крестник Пегу».

Дети возвращены моим глазам.

Я над последним пролетом.

Склоняюсь над обновленной землей. Она завоевана.

Склоняюсь над вещами земли и спрыгиваю на родимые плиты носками вперед. Я говорю:

— Вот мертвая петля!

— Ты порвал штаны, — говорит один из мальчиков.

Мои новые штаны лопнули вдоль всего зада. Но, возбужденный, я презрительно оглядываю мальчика. Я ведь знал, что здесь нечего рассчитывать на понимание.

— Испробовал бы ты, — остается сказать ему, — хотел бы я видеть, каким вышел бы из мертвой петли ты!