Прикосновение к человеку

— Мои бойцы куропаток гонят почем зря. Гонят, уморятся, сядут покурить — и опять гонят.

— Горячо воюют краснофлотцы, не считаясь, — строго констатировал вестовой кают-компании.

— Нам нельзя плохо воевать, — вставая, сказал Ершов. — Уж очень нас народ любит.

Фесенко был готов рассказывать до утра, но его отправили спать. Наверно, и во сне Фесенко было легко и весело.

Дождь приутих.

На соседнем молу опять гремели разгрузочные работы, прибыл новый караван с оружием и войсками.

Мотор баркаса с корректировщиками еще, должно быть, рокотал где-то в море, держась подальше от захваченного румынами берега. У берега моряки возьмут весла. Дорошенко, если не спит, передал управление баркасом старшине и уже развернул бутерброды и жует, накрывшись плащ-палаткой.

Я думаю о толстяке и сравниваю его с Ершовым. Сколько разных людей вступило в войну — и каждый воюет по-своему. И всякий раз, когда я вспоминал свой неуместный выкрик «бомбы» и замечание Ершова, мне становилось стыдно. «Неужели я струсил? — думалось мне. — Фу, какая неловкость, какая гадость», И опять видел Ершова на крыле мостика, а в городе над спуском в порт молчаливый двухэтажный дом — и думал о людях, оставшихся в том доме, и о старом каштане.

Вопрос, который занимал меня с первого дня, как ступил я на палубу «Скифа»: слышал ли Ершов обо мне, как слышал я о нем еще до войны? — этот вопрос оставался для меня еще не разрешенным.

БАТАРЕЯ БОЛЬШЕ НЕ СТРЕЛЯЕТ. БОМБА

Людей подняли по авралу, едва рассвело.

Миноносцы и катера уже выходили из порта. То и дело вспыхивал ратьер на старом крейсере.

В голубеющем рассвете уже проступил силуэт этого корабля: высокие трубы, высокий полуют, поднятый над темной полосой мола.

Посветлели вода и небо, еще не очищенное от сырых облаков, — приближалось время, когда корпост должен дать первое сообщение. «Скиф» шел навстречу событиям, моим связистам назначалась важная роль.

Светлели холмы Одессы, массивы домов медленно, нехотя выдавали свои формы, где-то светилось окно, единственный и дерзкий огонек в огромном затемненном городе; но вот потух и этот неосторожный свет, а в небе над краем облаков блеснули и успели померцать несколько звезд.

К приемнику, настроенному на волну, я назначил самого опытного радиста корабля старшину Верещагина. С корпостом отправился Онипко. Оба радиста были хорошо натренированы, и — что в этом случае особенно важно — каждый из них знал об особенности другого. Затяжное тире Онипко его партнер Верещагин умел уловить среди хаоса других тире и точек, пущенных в эфир десятками станций.

Пока что Верещагин только и слышал эти чужие, посторонние шумы, злое подвывание, потрескивание, переговоры на земле и в воздухе.

А Ершов уже запрашивал, не поступает ли сигнал. Верещагин терпеливо, упорно ждал. Я держал таблицу кода перед собою, и вот Верещагин повел головой, пригнулся, вслушиваясь, и я, стоя рядом, услыхал, или, вернее, сам почувствовал голос, который мы ждали.

— Наша станция настраивается, — негромко сообщает Верещагин. — Дает позывные.

— Станция настраивается, — повторяю я для Ершова.

— Поймали! — обрадованно восклицает он. — Смотрите же не отпускайте.

Ну, ну, как теперь выпустить! Все отчетливей в слух Верещагина вкрадываются знакомые интонации, позывные слышны ясно.

Это еще не полный, звучный голос человека, Верещагин и не услышит Онипко так, как прозвучал бы знакомый голос по телефону, но все-таки это уже не путаный, безразличный шум.

«Девятка… тройка… пятерка… раздел, семерка… пятерка… единица…» — слышит Верещагин среди враждебного треска и пощелкивания.

Еще серия цифр — и условный сигнал принят. Связь установлена. Корпост приступил к наблюдениям. Батарея хорошо видна.

— Корпост на месте. Приступил к наблюдениям. Батарею хорошо видят, — передаю я на мостик.

— Соединяйтесь с управляющим огнем, — приказывает Ершов.

Уже совсем светло.

Катера выходят вперед.

Между «Скифом» и берегом противника нарастает клубами и поднимается к небу темная и наверху резко озаренная солнцем дымовая завеса — как облако на восходе.

Первый пристрелочный залп вышибает из слуха Верещагина голос Онипко, а я, волнуясь, жду указаний для артиллеристов.

После залпа — тишина. Буйный, разбойный шум эфира, выпущенный из мембраны, отзывается в углах рубки, но вот голос Онипко снова одолевает его:

— Вынос влево, перелет. Меньше пятнадцать, правее…

Передаю результаты первого залпа.

Батарею нужно разгромить как можно быстрее, не давши противнику времени обнаружить корпост. И успешность завершения плана, и участь самого корпоста зависят от его командира Дорошенко, от самообладания, находчивости, точности наблюдателей, наконец, от их способности к мимикрии.

Толстяк лежит где-то в кустах или, зарывшись в стог соломы, хладнокровно наблюдает падение наших снарядов, быстро производит расчет, передает поправки Онипко, тот — нам, на корабль. Артиллерист Боровик обрабатывает их.

Залп. Снова ожидание.

Снова голос Онипко:

— Мыслете шесть. Люди четыре. — То есть меньше шесть, лево четыре.

Залп.