Прикосновение к человеку

Колокола звали к вечерне, совершалась суровая староверческая служба. Перед иконами византийского письма затеплились огоньки, но церковь была почти безлюдной.

В сумерках потухали кресты на куполах и золоченая тяжелая вышивка на рушниках, разложенных на площади рынка.

Но торг затих, женщины, дети и старики толпились у говорящего ящика.

Бородачи в устойчивых и свободных позах, скрестив на груди руки, выставляя вперед ногу, стояли — кто опустив глаза долу, кто, напротив, запрокинув голову. Они стояли и час, и другой, и третий, вслушиваясь в русскую речь, передаваемую по радио.

Я призвал Ольгу сюда. Желая, по всей вероятности, оправдать в моих глазах поведение отца, она рассказывала мне историю вражды Стороженко с Праховыми, говорила она проникновенным, певучим шепотом и, сама того не замечая, время от времени трогала мою руку своею…

Думаю, что девушка никогда прежде не жила такою быстрой жизнью.

А история вражды Стороженко к Праховым — это лишь одна из многих историй, связавших вилковские дворы.

Праховы вели свою родословную от времен Алексея Михайловича, в царствование которого они ушли на юг, не смирившись перед Никоном, его наваждением. Стороженко могли точно назвать всех отцов и дедов до самого того страшного года, когда Екатерина рассеяла Запорожскую Сечь. Не желая уступать в родовитости своим соседям, Стороженко измыслили свою родословную выше — довели до какого-то Сторожа-москаля, якобы несшего службу в степных окраинных постах еще при Шуйском. Однако туманным домыслам верили плохо.

Усмешка обижает. Обидела она и Ольгу с отцом.

Как бы припоминая что-то, она провела рукою по лбу.

— Ведь и к воде-то Праховы вышли, оттеснив Стороженко.

Я не знал, что значит «выйти к воде», Ольге пришлось объяснить это. Многие дворы, что лежат сегодня у берега, укреплены трудами людей, которые из поколения в поколение, подобно птицам, сносящим для гнезда пух, ветки, солому, сносили на свои участки ил, песок и камыш, при том же отстаивая силой выгодный участок от покушения со стороны. Вот каким образом уже лет пятьдесят, а может, и все сто Стороженко оттеснены от ерика искусственным двором Праховых. Соседям это удалось сделать потому, что у них всегда было больше мужиков, чем девок. Только сегодня так складывается, что Мстислав Родионович с Анной Матвеевной, наказанные богом, не чают возвращения сына, и, надо полагать, Семен Романович, брат Ольги, красный генерал, восстановит наконец правду. Не так ли?

— Ты поверишь брату? — спросил я.

— А как же не верить? Семен не станет дуралешить, он коммунист. Но беда ведь!

— О чем ты?

— Стыдно: отец в сарае…

И она огляделась, зардевшись.

Ее нежный висок, лицо в профиль с глазом, затененным ресницами, склонилось над плечом, я слышал ее дыхание. За головой Ольги, как на медали, очерчивались прямые, высоколобые профили бородатых мужиков, сухощекие, усатые, со вздернутыми по-казацки бровями. И каждая голова, в которой была своя дума, свое рассуждение, свой суд, была обращена в сторону, откуда текла русская речь — желанное, долгожданное разъяснение, назидание, — речь, снова притягивающая эту плотную многоголовую толпу к потерянной, но возвращенной отчизне.

Ящик, уже невидимый в темноте, как бы заговаривался от утомления, сбивался, хрипел, вдруг уступая человеческие голоса каким-то пронзительным шумам — быть может, все тем же упорным ветрам, носящимся над городком, и опять с полуслова вел дальше разговор с толпою, в которой были и лавочники, и еврей-аптекарь, и краснофлотцы, и учитель, и мальчики, прижавшиеся к волшебному ящику. И когда среди длительного этого соединения с толпой Ольга вдруг отняла руку, было у меня такое чувство, будто опять, проснувшись, я не знаю, где нахожусь.

— Позвольте, я уж пойду, ведь отец не обедал…

А я, как на церковной службе, когда нельзя уходить раньше, чем тронутся взрослые, я простоял вместе со всеми до шумов, донесшихся с Красной площади, до последнего звука «Интернационала», вдогонку которому опять прозвонил на колокольне колокол, тронутый ветром.

После этого люди разошлись с почтительностью и верой, хотя и не было сказано об утреннем суде в Вилкове или о выходе рыбаков в море.

В темноте я не без труда нашел дом Стороженко. Приостановился, заслышав возбужденные женские голоса.

— Постыдились бы на люди показываться! — восклицала женщина, должно быть, оттуда, со двора Прахова. — Тебе перед иконой стоять, а не радио слушать, анчутка. Тебе бы свой двор подместь, а не по чужим дворам разбойничать. Брат приедет, а у вас бредень и тот не зачинен. У тебя куры и те плешивые…

— А вы все глаз не сводите с чужого двора, — отвечал голос Ольги. — Мало, видно, своего. Соглядатай!

— Мало, видно, для добра, для зла много, — откликался голос из-за ограды.

— И вы бы, Анна Матвеевна, лучше богу молились: на море буря. Не за мною вам присматривать… Не сноха я вам.

— Горе мне было бы, кабы ты мне снохою пришлась. Ты уж тяни, как тянешь, за молдаванский ус. Думаешь, люди слепы?

— Эй, Анна Матвеевна! — прогрохотал тут голос из сарая. — Эй, Анна Матвеевна, бога побойся, вспомни свое горе! Чего мелешь-то?