Прикосновение к идолам (фрагмент)

Гаррик рассказывает: "Я не успевал следить за метаморфозами "Исповеди". Однажды там вдруг появилась наша соседка, грузная дама Анна Андреевна. Она жила на втором этаже, и мы, играя в футбол, иногда забивали мяч ей на балкон. Она подходила к перилам, кричала "гол!" и кидала мяч обратно. Но однажды она не отреагировала, и мальчишки, поднявшись, увидели ее сидящей на диване. Она крепко спала и не слышала, как они забрали мяч. А потом выяснилось, что она в это время была уже мертва. Когда она лежала в гробу, то все заметили, что у нее кривая шея. "Это потому, что она слишком увлекалась игрой на скрипке", -- объяснил мне Сережа. Родственники увезли только рояль, его спускали на веревках с балкона, а все остальное выкинули на свалку, в том числе и трогательные фигурки, которые она делала из любви к искусству и которые так пленяли дядю в детстве, а потом и меня. У Анны Андреевны раньше были родители: папа композитор, а мама работала суфлером в опере. Больше всего она любила тишину. ("Имея мужа-композитора, ее можно понять", -- замечал Сережа.) Так вот, вернувшись с работы, где за ее спиной весь вечер играл оркестр, а перед ней пел хор и солисты, она, вне себя от музыки, повязывала голову полотенцем и требовательно кричала: "Тише!" Показывая ее, дядя наворачивал полотенце, кричал: "Тише!", одной рукой затыкал ухо, а другой готовил ужин".

Мне же Сережа рассказывал такой эпизод из соседской жизни: "Опускается вечер, духота медленно отступает, на галереи выходят кекелки и переговариваются через двор с соседками, которые сидят на балконах, как махи на картине Гойи, делая вид, что они светские дамы. Другие же просто пялят глаза друг на друга, положив арбузные груди на перила. Лень, апатия после рабочего дня. Мужчины в майках проветривают подмышки -- вот так -- или играют в нарды. Типичный вечер в кавказском внутреннем дворике. Все безмятежно, но все в ожидании. И -- вот оно: "Слушай, весь Тбилиси! Слушай, весь Тбилиси!" -- кричит, выскочив на балкон, свирепый тучный Гиви. Тут уже высовываются из всех окон. "Слушай, весь Тбилиси! Эта дрянь, эта дура, эта разбойница..." -- у него от возмущения не хватает слов, он ловит ртом воздух. "Кто?" -- хором спрашивают соседи, отлично зная -- кто, ибо повторяется это каждый вечер в час назначенный. "Эта мерзавка, эта ослица... Слушай, весь Тбилиси! Это моя жена! Сколько раз я ей говорил, что люблю видеть то, что я пью, но эта идиотка не может этого понять, вот и сейчас -вай ме! -- вместо того чтобы налить мне чай в стакан, -- слушай, весь Тбилиси! -- она мне подает его в чашке!!!" И Сережа торжествующе поднимает над головой чашку, словно вражеский скальп. Глаза его сверкают. Однако ни суфлерша, ни преступница с чашкой в окончательный вариант не попали, тем более не были сняты, о чем я несказанно жалею, я так живо все это вижу!

Как-то по телевизору, который Сережа не любил смотреть, показывали немую комическую ленту "Домик в Коломне". Мы ужинали, и деваться ему было некуда: телевизор стоял в столовой. Иван Мозжухин блестяще играл Парашу в очень смешной сцене "Кухарка брилась". Сережа моментально зажегся: "У меня в "Исповеди" есть эпизод, как проходит утро в нашей семье. Сестры идут в школу, я настраиваю скрипку, а мама бреется. -- "Как бреется?" -- "Вот так (он показал.) Что вы на меня уставились? Она каждое утро брилась. Если бы она не брилась, то у нее были бы усы, как у Буденного. Представляете, приходит за мной в школу мама, а у нее лицо маршала, она в буденовке и напевает "Мы красные кавалеристы..." Дальше ему было уже неинтересно рассказывать, он легко добился своего -- мы покатывались со смеху. Этого тоже не оказалось в сценарии -- может, он забыл про Буденного, может, еще что?

Гаррик Параджанов: "Про своего отца, моего дедушку, Сережа написал в сценарии несколько эпизодов, но в окончательном варианте почти ничего не осталось. Правда, он говорил, что кое-что из этих набросков он все равно снимет обязательно. Я помню такую сцену, его воспоминание: "Это было в тридцатом, мне было шесть лет, папа вернулся с очередной отсидки на Беломорканале. Меня одели в матроску и привели в столовую: "Покажи папочке, как ты играешь на скрипочке". Я запиликал что-то невыносимое, очень похожее на скрип старой дверцы буфета. Или сарая. Вскоре терпение отца лопнуло: "По моим подсчетам, за то время, что я сидел, ты мог бы выучить концерт Вивальди. Пре-кра-тить!!" На этом моя карьера виртуоза закончилась".

"Амаркорд", "Фанни и Александр", "Зеркало" -- биографические фильмы великих режиссеров. Параджанов задумал свою картину первым в этом ряду, но успел он -- и то много лет спустя -- реализовать лишь один эпизод, смерть соседки Веры. Ее похороны он снимал во дворе своего дома. Больше он к киноаппарату не подходил...

Я говорил ему, что мне в "Исповеди" не нравится тема его смерти. На каждой странице: "Я умер в своем детстве"... "Я улыбаюсь, умирая"... "Умер Человек, ищущий истину"... "Мадам Параджанова на похоронах сына" и т.д.