Прикосновение зла

Во дворе и в окружающих его постройках были только дымящиеся и воняющие руины. Огонь, должно быть, перекинулся и на деревья, так как некоторые сгорели почти дотла, у тех, что подальше, листья скрутились в рулоны от сильного жара, а стволы были осмолены. В развалинах зданий я не видел человеческих тел, но ничего удивительного в этом нет, потому что, даже если там были трупы, они давно были сожжены огнём. Но среди плодовых деревьев я увидел несколько тел. Я подошёл ближе и увидел старого Эберхарда, с головой почти пополам разрубленной лезвием топора. На чьей стороне был этот, прежде столь нелюбимый мною, старик? Он защищал Дороту или, наоборот, направлял толпу, чтобы она схватила предполагаемую ведьму? Роберт лежал под стволом яблони, как будто отдыхал. Под ним, однако, расплылось пятно засохшей крови, а в груди зияли две дыры. На первый взгляд мне показалось, что он получил сильный удар вилами. Хуже всего выглядел Маленький Ясик. В принципе, я узнал его только по огромному росту и пышным волосам, потому что лицо его было так изуродовано, что оно напоминало не человеческий облик, а какую-то тёмно-красно-коричневую маску, где нельзя было выделить ни носа, ни глаз, ни рта. Из этой массы торчали обломки кости. Я подумал, что сопротивление, которое он оказал, настолько разозлило нападавших, что они сорвали зло на уже мёртвом теле. Но в саду было гораздо больше следов крови, чем могли бы пролить три человека. Поэтому я понял, что атакующая усадьбу толпа забрала трупы своих, а оставила только тех, кто защищал Дороту. А значит, старый Эберхард всё-таки встал на сторону девушки... Ха, на суде Господнем это ему, безусловно, зачтётся. Я задумался, сколько человек забрали с собой Маленький Ясик и Роберт, и тешил себя надеждой, что как можно больше. Вдруг Роберт открыл глаза. Это было так неожиданно и так внезапно, что я чуть не отскочил. Но, к счастью, инквизиторов учили не поддаваться эмоциям, поэтому у меня только дрогнули руки.

– Вы… здесь, – прошептал Роберт.

Я встал на колени рядом с ним. Достал нож и разрезал рубаху на его груди. Две раны от удара вилами были ровными и чистыми, но неприятными. Чудо, что ему не пробили сердце, но, со всей уверенностью, были проколоты лёгкие. Только Богу известно, почему этот человек до сих пор не умер. Хотя его жизнь, без сомненья, уже не затянется надолго.

– Кто это сделал? Кто вас так разорил? Где Дорота?

– Пить, – прохрипел он.

Я не знал, не убьёт ли его жидкость в том состоянии, в котором он находился, но решил, что следует оказать умирающему последнее (или одно из последних) одолжение. Тем более что если бы я отказал ему в воде, то наш разговор был бы сосредоточен на его желании, а не на вопросах, которые меня занимали. Посему я вытащил бурдюк, открыл и осторожно наклонил ко рту Роберта. Затем оторвал кусок рубашки парня (моя ещё могла мне на что-то сгодиться, его уже нет), намочил эту тряпку и осторожно обтёр ею лицо умирающего.

– Лучше? – Спросил я.

– Как-нибудь выкарабкаюсь, а? – При каждом слове из ран от вил вытекала ярко-красная свежая кровь.

– Конечно, брат, – кивнул я со всей серьёзностью. – Теперь рассказывай, что случилось.

Умирающий человек, как правило, не слишком приятный собеседник, но благодаря деликатности, точности задаваемых вопросов, а также умению не допускать отклонения от темы, мне удалось восстановить события, которые имели место после моего ухода из окрестностей Херцеля. В начале, дня через два после моего исчезновения, Дорота, возможно, и не была в восторге, но она смеялась, что каждому мужчине нужно немного свободы. Она говорила: «Проголодается и вернётся», не обязательно подразумевая при этом приём пищи.

Эберхард разослал людей по окрестным деревням и городкам, приказав всем выглядывать человека с моей внешностью. Со дня на день Дорота становилась всё более злой и всё больше и больше плакала, пока, наконец, на третий день Маленький Ясик не сжалился над ней и не рассказал, что я вернусь, когда прощусь с умирающим батюшкой (оказалось, что вопреки моим прогнозам он мог очень долго хранить тайну). Тогда она поняла, что я вообще не собираюсь возвращаться, потому что знала правду и знала, что у меня не только нет отца, но я никогда его даже не знал. И тогда начались истерики, стоны и плач, от которых ничего не помогало. И чем больше Доротка впадала в отчаяние, тем больше, казалось, это отчаяние разделяла сама природа.