Прикованная

Доходит до лестницы, машет мне на прощание, я слышу, как он, чуть замешкавшись, упруго взбегает вверх. Дверь за ним захлопывается.

Я медленно подхожу к лестнице – на второй ступеньке, завёрнутая в красивую бумагу с позолоченными разводами, коробочка. Снимаю обёртку, открываю – макаронс. Кругленькие французские пироженки, разноцветно-яркие, весёлые – как чья-то чужая жизнь. Я вымученно улыбаюсь в камеру:

– Спасибо, милый!

Беру одну штучку и, пока иду обратно к кровати, сминаю её пальцами в крошку.

Я чувствую собственную старость, налипшую на меня за всё это время чужеродной коростой. И запах, его запах на мне, едва заметный, въедливый, который хочется содрать слой за слоем, чтобы стать собой. Но я не могу. Он не любит, когда я моюсь сразу после его ухода. Единственное спасение – моё подкроватье.

– Я немного подремлю, милый, – говорю в камеру, – и буду обнимать кота, как тебя.

Тишина, но щелчка нет, наверное, он садится в машину.

На улице уже смеркается, автоматически включаются ночники по периметру, я зажигаю светильник над головой, кладу кота, сую ему под нос книгу и под покровом свесившегося одеяла стекаю под кровать.

Там хватаюсь за рейки руками и кричу. Кричу. Кричу. Беззвучно и оглушительно. Кричу внутрь себя, так громко, как могу.

Он не слышит ни звука.

За одной из кроватных реек лежит скоба, я беру её в руку, примеряюсь… Осталось только заточить, и получится небольшой нож. И я даже знаю, обо что я её заточу, – хотя… с обеих сторон кровати рейки крепятся винтами, если скрутить гайку, то обнажится резьба: о рёбра этого винта и можно сточить край скобы.

Только терпение и время, терпение и время. И того и другого у меня предостаточно. А кроватный матрас сработает, как звукоизоляционная подушка.

Подушка под Глебом съехала набок. Она постояла немного, разглядывая его, спящего, и вышла в коридор.

– Пока, Глашка, веди себя хорошо, – Елена погладила кошку, которая тёрлась о её ноги и призывно мяукала, – ну что ты хочешь? Корм я тебе положила, веди себя тихо.

Чёрно-белая кошка внимательно посмотрела на неё и, будто понимая, замолчала.

– Вот и умница, – похвалила её Елена, – не скучай, я сегодня приду. Или завтра.

Вышла и медленно закрыла за собой дверь, чтобы та не хлопнула.

«Тарам-пампам, тарам-пампам», – напевала она, сбегая по лестнице.

Ух! За ночь дорога выстелилась серебристым полотном. И декабрь, нахохлившись заснеженными деревьями, стал праздничным и белым, как и положено предновогоднему декабрю. «Кажется, опоздаю». Елена завела машину, достала скребок и принялась очищать её от снега.

До Нового года оставалась всего неделя, и город был заполошен предпраздничной суетой. Люди носились, запасаясь продуктами: майонез, яйца, зелёный горошек – в промышленных количествах.

«Надо бы тоже закупиться», – подумала она, выруливая со двора. С Васильевского по утрам выбираться было непросто.

Было не очень понятно, можно ли считать, что они сошлись и живут вместе. Елена часто ночевала у Глеба, даже обзавелась полкой в шкафу и выдвижным ящичком в комоде, но периодически оставалась у себя – и они никогда это не обсуждали.