Прикрой, атакую! В атаке — «Меч»

Взлетаем, небольшой доворот, две минуты полета, и вот он, Дунай. На той стороне — противник, на этой наши войска. Идем. Я впереди, Проскурин сзади справа. Под нами береговая черта, середина реки… Внезапно ведомый выходит вперед, пересекая мой курс, разворачивается на свою территорию. Молча иду за ним. Подходим к аэродрому. Проскурин выпускает шасси, идет на посадку. Я — следом.

— В чем дело, — спрашиваю, — что случилось?

— Плохо тянет мотор, — отвечает Проскурин, — винт не переходит на большой шаг.

Смотрю на него. Статный, красивый, грудь в орденах. Чем не летчик? Чем не командир эскадрильи? Взгляд ясный, твердый, на лице ни тени смущения. Плохо тянет мотор?.. А обогнал-то меня легко. И на винт сваливать нечего. Зачем он тебе, большой шаг? Была бы зима, дело другое: летчик манипулирует шагом, чтобы не застывало масло во втулке. А сейчас для чего? Все мне понятно, дорогой капитан, все ясно.

— Ничего, — говорю, — выход найдем. Ты поле— тишь на моем самолете, я на твоем.

Летим, подходим к Дунаю, пересекаем его… А дальше все повторяется так, как и в первом полете: Проскурин обгоняет меня, разворачивается, следует на свою территорию. Черт с тобой, думаю, иди, а я останусь, не срывать же из— за тебя, труса, и этот полет.

Подо мной южная окраина Будапешта. В воздухе никого. Встаю в широкий круг, слежу за ущельем, откуда должны появиться немецкие транспортные самолеты. Слежу, а мыслям тесно в голове…

Эх, Проскурин, Проскурин. Дело идет к концу, к победе, и вдруг такая откровенная трусость. А ведь я собирался представить тебя на Героя. Помню, как воевал ты на Курской дуге. И потом хорошо воевал. Поди уж штук тринадцать свалил. И вдруг трусость. Не верится. Не укладывается в сознании.

Смотрю на часы. Еще один круг, и я пойду на посадку. Разворачиваюсь и прямо по курсу вижу Ю— 52. Идет прямо ко мне. Иди, иди, жду! Спасибо тебе, небо: есть на ком зло сорвать. Но немец меня увидел. На полном газу, с дымом, завернув крутой разворот, он спешит обратно к ущелью. Обстановка слегка изменилась, но враг уже не спасется, только оттянет время. Быстро его настигаю. Уже лредвкушаю победу. Неожиданно, будто снег в летнюю пору, сверху камнем падает пара Ла-5 и буквально у меня, на глазах «съедает» мою «добычу».

Вот это денек у меня! Конечно, хлопцы сработали чисто, прямо скажу, молодцы, но мне-то не стало легче. Больше того, стало еще неприятнее: впереди встреча с Проскуриным. «Трус! — скажу я Проскурину. — Жалкий, ничтожный трус. Будем тебя судить». Я вижу его поникшим, раздавленным грузом тяжкого обвинения. «Трус!» И это летчик из группы «Меч»!.. Гордость моя и совесть. Группа, которой отдано все: опыт, знания, силы. И даже кровь…

Вечер. Звездное небо. Тишь. В тишине лучше думается… Я не назвал его трусом. Не сказал, что будем его судить.

Проскурин ждал меня на стоянке и… улыбался. Но это была не его, проскуринская улыбка — улыбка смелого и гордого воина. Он улыбался жалко и, как это ни странно, радостно. Он был рад, что я, наконец, его понял. Он согласен на все. Пусть его называют трусом, предателем, пусть его судят. Но этот кошмар — полеты за линию фронта — кончились. Это ужасное состояние, это насилие над собой, когда он вынужден был обманывать меня и свою эскадрилью, — кончилось.

— Эскадрилью придется сдать, — сказал я Проскурину. — Придется уйти из группы. Сам понимаешь…

Он благодарно кивнул. Спасибо, дескать, за справедливость, за чуткость. И… опять улыбнулся. От этой жалкой улыбки-гримасы у меня заломило в висках.

В случившемся виноваты и я, и Проскурин. Я опять говорю о моральной усталости. Болезнь началась у Проскурина раньше, до прихода в особую группу. Он видел, что с ним творится неладное — начал бояться, постепенно теряя веру в свои силы, — но былые гордость и смелость мешали в этом признаться даже себе. Он скрывал от всех свое состояние, а недуг все зрел, точил его испод— воль, и в этот тяжелый момент — надо же такому случиться! — его подбили.

Это было в Румынии, во время Турдо— Клужской операции. Румынские летчики стали действовать против гитлеровских в качестве наших союзников. Но они, как и прежде, летали на немецких машинах, и мы оказались в весьма затруднительном положении. Встретив группу Ме— 109, мы бросались в атаку и только в последний момент различали румынские знаки вместо фашистских крестов. И было наоборот. От группы румын внезапно отделялась пара Ме— 109, наносила удар и, мелькнув крестами на плоскостях, пропадала во мгле. Так они сбили Проскурина, а за ним — Голубенке. Александр Голубенке погиб, а Проскурин вернулся, но с душой вконец искалеченной…

До чего же все люди разные. Два человека, два летчика: Александр Проскурин и Александр Агдан— цев. Люди одного поколения, одного воспитания. Короче, юность того и другого — миллионорусская: школа, комсомол, военная школа, полк. Здесь они обретали характер, закалку, взгляды на жизнь. Но вот тот и другой попадают под пушки врага, и они уже разные. Не только не похожи один на другого — на себя не похожи. Стали совершенно иными.