Прикрой, атакую! В атаке - «Меч»

День склоняется к вечеру. Интересно, какая завтра будет погода? Жаль, не узнаешь — надо мной висят облака. А если бы небо очистилось, можно узнать. Есть примета: солнце уходит за чистый, безоблачный горизонт — погода будет хорошей. Об этой примете я узнал еще в авиашколе.

Между прочим, об авиашколе я даже не думал. Не мечтал, как другие, быть летчиком. Окончив семь классов, работал в колхозе, затем поступил в мариупольский техникум. Учился уже на третьем курсе, когда меня однажды пригласили в горком комсомола. Вместе с секретарем за столом сидел незнакомый военный. Обращаясь ко мне, спросил:

— Хотите стать летчиком?

Вопрос был неожиданным. В это время я был секретарем комсомольской организации факультета и считал, что меня пригласили по комсомольским делам. Подумав, ответил:

— Я хочу быть металлургом.

— Это не важно, — сказал секретарь, — ты комсомолец и должен быть там, где тебе скажут.

Я молча пожал плечами: раз так, то нечего, дескать, и спрашивать. Решайте. Посылайте. Кивнув на меня, военный спросил:

— Как он учится?

Я учился всегда отлично. И в школе, и здесь, в техникуме. Обычно, кто знает и любит родной язык, литературу, историю, тот, как правило, с трудом познает математику, физику, химию. Мне давалось легко и то, и другое.

— Неплохо, — сказал секретарь и уточнил: — Даже, можно сказать, хорошо.

Военный повернулся ко мне, строго глянул прямо в глаза и приказал:

— Сегодня в 18.00 быть в поликлинике, на медицинской комиссии.

Так я стал курсантом II школы пилотов имени Пролетариата Донбасса в Луганске. Это было в 1934 году.

В авиашколе мне тоже все давалось легко — и теория, и летная практика. После двадцати провозных полетов на самолете У-2 инструктор представил меня командиру звена на проверку.

— Все делаешь сам, — сказал мне Павел Глущенко, — меня в самолете нет.

Действительно, я все делал сам, и Глущенко ни разу не поправил меня. А после полета спросил:

— Ты раньше нигде не летал?

— Нет. Даже не думал.

— Ты знаешь, — сказал командир звена, — не верю, так все хорошо получается.

Черт бы тебя побрал, разбойник! Словно камень из пращи, заяц метнулся мимо меня, вздыбил снежную пыль и исчез раньше, чем громыхнуло ружье. От рощи вернулось лишь эхо. «Походи… Подыши… Убей ноги и время», — улыбался, вручая ружье, комбат. Теперь пощады не жди, засмеет Ленька, проходу не даст.

Иду потихоньку обратно, направляясь к деревне через кукурузное поле. Хороший, видно, был урожай: засохшие стволы кукурузы стояли на пути как роща. Иду. Скрипит под унтами снег, шумит над головой ветер, гонит свинцовую облачность…

Такая погода была и в тот день, когда мы впервые встретились с Варей. Это было десятого. Я хорошо запомнил тот день. Потому что была эта встреча. Потому что на следующий день мы потеряли Гапунова. Возвращаясь из штаба, я встретил старшего лейтенанта Киотова, начальника особого отдела полка.

— Товарищ командир, — обратился ко мне Киотов, — для удобства работы я хотел бы поселиться поближе к штабу полка.

— Поселись, разве тебе мешают.

— Мешают, — недовольно сказал Киотов. — В доме, в котором я хочу поселиться, живут три девчонки, медсестры из полевого госпиталя. Прошу их выселить. Гарнизон это наш, а госпиталь отношения к нам не имеет.

Понятно: нашла коса на камень. Вероятно, пытался выселить, да не вышло, решил обратиться за помощью.

— А сам что, не можешь? Власти у тебя мало?

— Выселить их…

— Ладно, — сказал я Киотову, — зайду, посмотрю.

Зашел по пути на обед. Хата незавидная, старая, ступеньки скрипучие, а внутри тепло и уютно. На ступеньках висят гимнастерки, на погонах — по звездочке. Младшие лейтенанты что-то стирают, старшина занималась чем-то другим — одета по форме, стоит у стола. Стоит, настороженно следит за мной: не этот ли, что будет их выселять? Говорю на украинском:

— Здравствуйте, дивчата!

Обрадовались, заулыбались: земляка встретили.

— Здравствуйте, девчатка, — отвечают.

— Как вы живете здесь?

— Не очень хорошо, — отвечают медсестры.

— Почему?

— Куда деваться, говорят, что нас выселять будут.

Не жалуется, не обижается. Что есть, то и говорит: люди мы, дескать, военные, понимаем, прикажут уйти — уйдем. Не прикажут — останемся.

— Кто это вам сказал?

— Старший лейтенант. Сказал, что командира приведет и он нас выгонит.

Голос у старшины певучий, мягкий, лицо чистое, доброе, глаза большие, зеленые и усталые. Неужели Киотов так и сказал: «Выгонит»?

— Старший лейтенант пошутил, — защитил я старшего лейтенанта.

В глазах старшины затеплилась доверчивость, благодарность. Уже небезразлично глядит на меня, на ушанку неопределенного цвета, на куртку из чертовой кожи. Чтобы беседа была задушевной, перехожу на «ты».

— Как тебя зовут?

— Варя.

Так мы познакомились. Разговорились. Трое су— ток они не выходили из госпиталя: было очень много раненых. А теперь, когда затихли бои, сестрички пришли отдохнуть. Да, тяжело им живется. Часто без сна и без отдыха. И не где— нибудь — в госпитале. Где стоны, кровь, смерть. Не день и не два — месяцы. Не всякий мужчина выдержит. Представляю, как война искалечит души этих девчонок.