Примаков

«Киев, 1 июля 1967 года. Слава червонному казачеству! Привет! Отвечаю на Ваш запрос. Нашего путиловца любили все. А приходится сказать и вот это. Мне он уплатил злом за добро. Не верите? Так вот что получилось тогда перед рейдом на Фатеж – Поныри. Готовились мы к тяжелому походу. Пан или пропал! Вышел приказ Примакова: выдавать себя за деникинцев. Начали цеплять погоны. А до того мы украшали ими гривы и хвосты. Переоборудовались. Значит, из конских хвостов погоны попали к нам на плечи. Ночью выступать. Подкрепились. Кто чем располагал. Каптеры роздали скудные порции телятины. Ели без соли. Соляные места как раз захватил Деникин. А Куликов, тогда он еще был рядовой, был с солью. Таскал ее в жилетном кармане. Присаливал он все. Скупо, но все – хлеб, мясо и даже кипяток. Чая, конечно, тогда не было. Роскошь! Поначалу он делился с товарищами. Но редко и скудно. А потом… Думали мы – весь его запас в жилетке. А ошиблись.

Держал он свой ценный узелок в кармане кацавейки… Вот вышел он по надобности во двор. Следом поспешил Кудря. А после и отделком Сагайдак, дружок Мирона. За клуней они заклинили новенького. Как раз я укрывал своего коня попоной – мороз прижимал. Слышу: „Молебны нам читать ты ловок. Мы, значит, все – дети семьи трудовой… А как поступаешь? Сам живешь в роскоши, а товарищам дулю. Равенство и братство? Мир хижинам, война дворцам? Куды там! И еще коммунист! Я беспартийный, а делюсь. Отдай соль по-хорошему…“

Куликов взмолился, говорит, что он больной человек. Без соли ему хана. Ему там, в Петрограде, и выдали полфунта той ценности. Лекарство! Он готов отдать с себя все, даже козловые вытяжки – память фронтовика-отца. Но не это… А разъярившиеся казаки требуют свое, не верят рассказу товарища, называют его сквалыгой, жадюгой, буржуем… Потом слышу возню, жаркое дыхание, отчаянный голос: „Не дам соли, не дам…“

Я не стерпел. Как это так? Двое нападают на одного! И ради чего? Поспешил к месту боя. Двинул разок Кудрю, а Сагайдак сразу смылся. Хлопцы боевые, а против меня куда им? Тогда же я узнал – без соли и в самом деле наш товарищ путиловский не человек. Мучила его какая-то панская хвороба. Выручил я новичка. Вернул ему узелок с солью. А он тут же на меня. Кто бы подумал? Тут же за клуней стал меня крыть. Как это я посмел ударить красного бойца? Что это – обратно старый режим? Одно дело, если бы я был беспартийный. И то… Пусть бы лучше его, Куликова, побили казаки. Но чтобы коммунист в Красной Армии занимался мордобойством! Он это так не оставит. И что же? Настрочил на меня заявление. И тут же, как только зашли в хату.

Ночью латыши сделали свое. Мы и рванули. За трое суток всякое было. Отбили мы охоту у беляков. Не то что лезть на Красную площадь, а даже думать про нее. Деникин откатился к Льгову. Уже не он гнал Красную Армию, а Красная Армия гнала его… Через это самое надеялся я – заявление Кулика пустят под сукно. Не тут-то было! Борец за правду потребовал суда. И меня разбирали. Сразу же после рейда. Добре – пришли на разбирательство наши начальники. Военком дивизии Петровский и начдив Примаков. Пожурили меня крепко. Из партии, нет, не выкинули. А могли… Куликов требовал. Все шумел: „Пусть люди знают, что это новая армия, не старая! Армия рабочих и крестьян, не буржуев и помещиков…“

В рейде все путиловцы и москвичи показали себя здорово. Все они умели до боя хорошо поработать ленинским словом, а в бою – острым казачьим клинком. Как того требовал Примак. А вскорости, в Льговском рейде, Куликов стал политкомом сотни. Скакнул. Нашего старого комиссара, черниговского, ранило. Это когда мы крошили на капусту под Льговом офицерню Марковского полка… Кудря же отпросился в другую сотню. Подальше от зла… Он не боялся ни петлюровцев, ни немцев, ни деникинцев. А вот страшился отплаты. Мести за соль. И зря, понимаю, опасался. Одно дело, считаю, постоять за общее Дело, другое – за свою шкуру. Куликов своей шкуры не щадил. Вот и все, что мне известно. И еще – здорово пошли в ход путиловские. Вскоре стал комиссаром полка и тот, с панской хворобой. Товарищ Кулик, значит. Желаю здоровья. Слава червонному казачеству!»