Примирение

- Ты скотина, Селезень, - с негодованием возразил Квецинский. - Громада такой порядочный человек, что даже тебе починил бы штаны, если бы у тебя не было денег на портного, и ничего бы с тебя не взял бы... Я ведь его знаю...

- Глядите-ка...

В этот момент чрезвычайное происшествие прервало дальнейший спор товарищей. Валек спрятался за мусорным ящиком и там его сорвало. Покровители мальчика, официантки, даже поваренок, поспешили на помощь бедняге. Ему подали воды...

- Борщ, язык, две порции сладкого, пиво... все пошло к черту!.. ворчал Леськевич. - У него, очевидно, катар желудка, бедный парень.

И его сердце наполнилось еще большей симпатией к Валеку.

- Мы сглупили, - с огорчением сказал Лукашевский. - Разумеется, мальчик привык к простой пище, а мы его закормили всякими фрикасе...

- Не получилось бы то же самое с его образованием!.. - прошептал перепуганный Квецинский.

Мальчик мало-помалу успокоился, снова порозовел, отдышался. Затем три покровителя окружили его и, под смех одних посетителей ресторана и соболезнования других, вывели на улицу.

Квецинский подозвал извозчика и сказал товарищам.

- Отвезите малыша домой, а мне надо идти...

- К Валерке, - вставил Леськевич, подсаживая в пролетку мальчика.

Квецинский презрительно поглядел на Селезня, но, когда пролетка тронулась, остановил ее и шепнул Лукашевскому:

- Если на вас накинется дома Текля, скажите, что я заболел и пошел к врачу... Так будет лучше всего...

- Уж мы ею займемся, - насмешливо пообещал Леськевич.

Быстро и без приключений они подъехали к дому. Лукашевский хотел взять Валека под руку, но больной взбежал по лестнице, как заяц, и оказался на третьем этаже прежде, чем его покровители поднялись на второй. Несмотря на это, Лукашевский велел мальчику раздеться, уложил его на свою кровать, старательно выстукал и выслушал со всех сторон, чем даже вызвал зависть у Леськевича, которого давно уже не выстукивали.

В результате, убедившись, что мальчику ничего не угрожает, Лукашевский позвал дворничиху и приказал ей поставить самовар. В это время Леськевич заметил висевшие на двери уже переделанные брюки и... внимательно их осмотрел.

- Вы подшили так, как вам показал пан Громадзкий? - обратился Лукашевский к Барбаре.

- Что я подшила? Эти штанишки?.. - с удивлением спросила дворничиха. Да ведь это не я... Пан Громадзкий что-то мастерил иголкой, может, он и подшил... - добавила она тоном, в котором сквозили ирония и неприязнь.

- Ну что, разве я не говорил!.. - поспешно вмешался Леськевич, с торжеством глядя на Лукашевского. - Интересно только, где сорок грошей?.. злорадно заметил он.

- Сорок грошей, - отозвалась Барбара, - мне дал пан Громадзкий, чтобы я выстирала белье мальчишки. Но такую монету никто, наверно, не примет, она же дырявая...

И дворничиха извлекла из кармана денежку, ту самую, которую Леськевич, отправляясь на обед, собственноручно положил на стол.

Леськевич, увидев это, в самом деле смутился: вытаращил глаза и разинул рот, ироническое выражение сползло с его лица. Он почти с испугом смотрел на монетку.

- Принесите лимон, - обратился Лукашевский к дворничихе, а когда она ушла, сказал своему растерявшемуся товарищу:

- Ну, а теперь что?

И с упреком поглядел ему в глаза.

- Но зачем он сделал это? - спросил Леськевич, стараясь вернуть себе утраченное спокойствие.

- Затем, что хотел что-нибудь подарить малышу, а раз он гол как сокол, то починил ему брюки и велел выстирать белье, - ответил Лукашевский. Неужели у тебя настолько башка не варит, Селезень, что ты даже этого не понимаешь?.. Скряга!.. эгоист!.. - продолжал он, смеясь. - А я тебе скажу, что Громада благороднее не только тебя, но и всех нас... Вот это человек...

Леськевич глубоко задумался. Он ходил по комнате, кусал губы, поглядывал в окно. Наконец, взял шапку и вышел, даже не попрощавшись с Лукашевским.

Он был задет до глубины души, и в нём начался процесс брожения; но какая с ним произойдет перемена, в хорошую или в дурную сторону, Лукашевский не мог угадать.

"Может быть, Селезень переедет от нас?.." - подумал он.

VIII

Леськевич вернулся домой далеко за полночь.

В кухне, свернувшись клубочком, спал на сеннике накрытый пледом Валек. Леськевич зажег спичку и поглядел на мальчика: тот разрумянился, голова у него была холодная, и он нисколько не был похож на больного.

- Ну, значит... - пробормотал Селезень.

Он вошел в первую комнату и снова зажег спичку. Здесь на железной кровати, в необычайной позе растянулся Лукашевский: до пояса он завернулся в одеяло, ноги высунул за пределы кровати, рукой уперся в стену, голова лежала на матрасе, а подушка сбилась высоко к изголовью.

На двери, как живой укор совести, висели пепельно-серые брюки, перешитые руками Громадзкого. От этого зрелища у Леськевича вырвался вздох, и, подойдя к Лукашевскому, он попытался его разбудить.

- Лукаш! Лукаш!.. - ласково позвал он.

- Ступай вон!.. - пробормотал со сна Лукаш.

"Конечно, - думал Ипохондрик, - он презирает меня... Завтра никто мне не подаст руки, а Громадзкий плюнет мне в глаза... Так заподозрить невинного человека!.. Ох, какой я подлец!.."