Принц

Кингсли ждал. Это могло произойти. Сорен мог поднять руку и обрушить ее на его лицо со шлепком, пощечиной, что будет больнее, нежели большинство ударов, что он принял в свое время. И тогда Сорен мог бы схватить его за горло и силой перевернуть его на живот или на спину. Собственным поясом Кингсли, Сорен мог бить его, возможно, даже душить. Там был непочатый край возможностей. Некоторым садистам требовались годы обучения овладеть искусством причинения боли, не причинив вреда. Но у Сорена оно было от природы. Он свободно говорил на девятнадцати современных языках, пяти древних и одном истинном универсальном языке боли.

- Я твой.

Кинг перешел на французский язык, язык, на котором они всегда говорили друг с другом в самые интимные моменты. Французский язык был родным языком Кингсли, и он переходил на него, будучи уставшим, ослабевшим, наиболее уязвимым. С другими он использовал его в качестве оружия, чтобы разоружить или как щит, для отвлечения. С Сореном он говорил по-французски в минуты капитуляции. По-французски он говорил маленьким ребенком. С Сореном он становился таким же беззащитным.

- Je suis le vôtre. J’étais toujours le vôtre, monsieur.Я твой. Я всегда был твоим, сэр.

- Oui. Tu es le mien.Да, ты мой.

Кингсли замер, не в состоянии, не желая двигаться. Впервые за тридцать лет, Сорен назвал Кингсли своим. Он десятилетия ожидал этого момента. Медленно, Сорен провел кончиком пальца по губам Кингсли. Кинг вспомнил ту первую ночь на лесной земле, Сорена толкающего избитое тело Кингсли на спину, и те совершенные пальцы пианиста на его губах. Затем пальцы заменили губы. Поцелуй казался менее личным, чем прикосновение. Он целовал свою мать, свою сестру, своего отца, своих друзей. Французы целовались все время. Поцелуй был ничем. Но прикоснуться кончиками пальцев к чьим- то губам, так эротично, так собственнически, так интимно. До сегодня, Кинг вероятно поцеловал тысячу женщин, полтысячи мужчин. Но он мог насчитать только три человека, которые когда-либо имели привилегию прикасаться к его лицу руками - Нора, Джульетта и Сорен.

- Я до сих пор люблю тебя, как любил в ту ночь, когда ты разрушил меня. - Кингсли говорил исповедь вслух, шевеля губами под рукой Сорена. - Ты можешь разрушить меня снова.

- Я не могу разрушить тебя. - Сорен покачал головой. - И никогда не мог. Твое тело, да. Но внутри тебя есть стержень, которого я никогда не мог коснуться, никогда не достигал, никогда не ломал. Это часть тебя, которая никогда не боялась меня.

- Вот почему ты любил ее, а не меня?

- Она тоже имеет этот стержень. И именно поэтому из всех людей в мире, только тебя и ее я когда-либо любил.

Сердце Кингсли расцвело. Надежда подстегивала его. Даже то, что Сорен поставил его в одном предложении с его Малышкой, означало больше, чем прикосновение его руки к губам Кингсли.

- Во мне нет ничего, что ты не можешь сломать. Я бы позволил тебе уничтожить меня, а потом бы воскрес из собственного пепла за честь быть уничтоженным тобой снова.

- Твоя сестра умерла из-за того, чем ты и я были друг другу. Я не могу рисковать потерять Элеонор, как мы потеряли Мари-Лауру.

- Мари-Лаура любила меня безумно. Я был ее братом. И она любила тебя еще безумнее. Ты был ее мужем. Мы ни то ни другое для твоей Элеонор. И она оставила нас обоих. Закрой глаза, monsieur. Ты ее видишь? Прямо сейчас она в его постели, раздвигает для него свои ноги. Она под ним. Он внутри нее. Она ушла от нас. Нет, она не ушла. Она побежала.

Сорен уронил руку с губ Кингсли. Откинувшись на сиденье, он закрыл глаза.

– Ты, должно быть, дьявол, Кингсли.

Печально засмеявшись, Кингсли поцеловал колено Сорена прежде чем снова скользнуть на свое сиденье. Он опять стал пресловутым французом Доминантом, его ноги на кожаном сиденье, со скрещенными лодыжками.

- Дьявол - Принц Лжи, помнишь? - Он перешел на английский язык. - И ты, и я оба знаем, что я говорю только правду.

Жестокая правда висела между ними остальную часть пути обратно в Нью-Йорк. Кингсли больше не давил. Если это произойдет, это произойдет по выбору Сорена, а не его. Так было всегда. Их мир принимал дикость таких отношений, приручал их, одомашнивал их. Они использовали такие ярлыки, как Доминант и сабмиссив, и разбрасывались такими лозунгами, как Безопасность, Добровольность и Разумность. У всех были стоп-слова. Даже самые жестокие и порочные среди них играли по правилам, иначе они будут выброшены из их подземного Эдема. Но Кингсли знал, что это все выдумка, показуха, самообман. Он и Сорен были больше, чем Доминант и сабмиссив, и правила к ним не применяются. Это была не игра. Когда Кингсли сказал «Я твой», он это и имел в виду. Если Сорен желал сжечь его, искалечить его, продать его, разбить его, он мог это сделать, и Кингсли знал, что он не стал бы, и не смог бы его остановить. Его любовь к Сорену продала его в рабство, и все богатства всех царств, оставшихся в мире, не смогли бы выкупить его оттуда.