Принц Алекс-Алешка или Приключения начинаются!

Я оглянулся как затравленный зверек, решивший дорого продать свою жизнь, и искал, чем бы отбиться, но как назло под рукой ничего не было.

— Витек, на шухер, — приказал негромко Митяй.

Я внутренне сжался, приготовившись отбиваться, но силы были явно не на моей стороне, не смотря на то, что я самоотверженно лягался и пытался укусить кого-нибудь, меня оттеснили в угол, между двумя шкафами, и, накрыв скатертью, стали бить.

Я присел, закрыв руками голову и бока, и закусил губу, чтобы не закричать и не заплакать, это считалось слабостью, а это было еще страшнее. Когда тебя бьют вслепую, важно закрыться так, чтобы не попало по голове и по бокам, надо сгруппироваться, нагнув голову как можно ниже, закрыв ее ладошками, а локтями — бока, потому что если попадут ногой в бок, то пол дня потом не сможешь отдышаться.

Удары сыпались один за другим, слышалось пыхтение и кряканье от усердия, иногда удары были такими, что хотелось взвыть, но я, закусив нижнюю губу до крови, терпел. Неожиданно, серия нескольких ударов по голове и удары ногами оказались настолько сильными, что я потерял сознание. В голове, как-то само собой всплыли образы давно прошедших дней, когда я лежу на земле, из рассеченного лба течет теплая кровь, а надо мной стоит Чика, еще такой же пятилетний, как и я. Чика случайно ударил меня палкой и теперь с испугом и любопытством смотрел на свой результат, не пытаясь хоть чем-то мне помочь, потом вспыхнули в голове испуганные крики воспитательницы, врач, больница, темнота. Я очнулся оттого, что меня вдруг перестали бить, и стало тихо.

Я ждал ударов, но вместо этого почувствовал, как кто-то подошел ко мне и сорвал с меня скатерть, — это была Меланья Герасимовна. Она гневно посмотрела на скорчившегося на полу паренька.

— Это опять ты?! Теперь еще и отлыниваешь от работы, когда все трудятся! Ну, теперь все! — гневно сказала она, — посидишь в подвале до обеда.

Она схватила меня за ухо и под смешки ребят повела в подвал. Я не сопротивлялся, да и сил, честно говоря, не было, Я видел любопытные глаза ребят, когда меня вели по коридору и реплики других воспитателей, которые встречались по пути.

Подвал всегда и во все времена детдома служил местом карцера, туда отводили нашкодивших ребят и оставляли на несколько часов. Подвал был сырой и темный, там хранилась картошка, бочки с квашеной капустой и всякий ненужный хлам — сломанные стулья, тряпки. Часть подвала была отгорожена под уголь. Чтобы наказание было более суровым, свет выключали и запирали снаружи железным засовом, а чтобы никто не смог открыть наказанного раньше времени, то закрывали еще дверь и на висячий замок. Отсюда едва были слышны голоса снаружи и казалось, что ты находился в каменном мешке. Воспитательница, открыв железную дверь, втолкнула меня в темноту.

— Посиди здесь «подкидыш», — проворчала она негромко, — может быть, поумнеешь, — и защелкнула засов. Я в темноте нащупал кучу тряпья в углу подвала и лег.

— Подкидыш, подкидыш, как будто меня одного бросили. Если разобраться, то здесь половина ребят подкидыши, но почему-то эта кличка прилипла именно ко мне, а я разве виноват, что меня бросили, я то в чем провинился, даже эта гадюка не постеснялась обозвать.

Все тело болело от ударов, а особенно ухо, за которое вела меня Мегера. Хотелось взвыть от отчаянья. Я зарылся головой в тряпье и заплакал, хорошо, что здесь никого не было и можно было дать волю своим чувствам.

— Вот возьму и сделаю с собой что-нибудь, а они придут и увидят, что я умер, лежу холодный, с застывшей улыбкой, то-то кутерьма поднимется, а может быть, и родители найдутся, увидят меня — думал я, вытирая слезы.

Я представил, как родители вошли в подвал и увидели меня на куче грязного тряпья, скорчившегося и окоченевшего, ко всему равнодушного, не простившего никому.

Они еще пожалеют, что бросили меня. Пускай будут рыдать и плакать, мне будет уже все равно, может они хоть капельку поймут, как мне здесь было плохо, — я сжал зубы, стараясь не разреветься еще сильнее от жалости к самому себе.

Мне почему-то вспомнился тот случай в дошкольном детдоме, который я уже не забуду никогда.

Как-то ночью у меня разболелась нога и я, обхватив ее руками, тихо «скулил». Я уже тогда научился скрывать от других свою боль, чтобы никого не тревожить. Я не хотел, чтобы меня жалели, от этого становилось еще горше, и слезы непроизвольно появились у меня на глазах.

Ночная дежурная, старая женщина, «бабушка» — как все ее любовно называли, встревожено, подошла ко мне и, поняв в чем дело, стала растирать мою ногу и, обернув теплым полотенцем, накрыла одеялом. Боль постепенно проходила. «Бабушка» присела рядом, поглаживая меня по голове. Мне вдруг стало так хорошо, как будто и не было детского дома, не было ежедневной борьбы за «существование» и только тогда, впервые я понял, что на свете есть доброта, что есть человек, которому ты не безразличен, по крайнем мере, мне хотелось так думать.