Принц Галлии

— Ну, да. Она-то и подыскала для милки своего сына покладистого мужа, который постоянно находится в разъездах и не задает лишних вопросов насчет того, откуда у его жены берутся дети. Надобно сказать, что наш Симон, хоть и простоват с виду, но хитрец еще тот. Он так ловко обставлял свои амуры с той девицей, что даже его товарищи, с которыми он отправлялся якобы на охоту, ничего не подозревали. Я и сам проведал об этом лишь недавно.

— Как? От кого?

— Э, нет. Позволь мне не открывать своих источников информации. — Эрнан вздохнул. — Впрочем, зря я тебе рассказал. Теперь у вас с Амелиной появился повод наплевать на свое обещание и возобновить шуры-муры.

Филипп энергично затряс головой, словно прогоняя жуткое наваждение.

— Нет, это уму непостижимо… Я не могу поверить!.. Симон, ты… ты… Ведь ты был для меня идеалом… идеалом супружеской верности. Я всегда восхищался твоей преданностью Амелине и… даже завидовал тебе — что ты способен так любить… А теперь… Нет! Я вернусь во дворец. Мне надо переварить это… привыкнуть… осознать… смириться… — И он, как ошпаренный, вылетел из шатра.

Вскоре послышался стук копыт уносящейся прочь лошади. А Шатофьер повернулся к Симону и назидательно произнес:

— Вот так рушатся идеалы!

— Жирный боров! — пробормотал Симон, бесцельно блуждая взглядом по шатру. — Зачем ты рассказал Филиппу?

— И вовсе я не жирный, — возразил Эрнан. — Я большой и могучий, это во-первых. А во-вторых, поделом тебе. Поменьше надо трепаться о чужих прегрешениях, коль у самого рыльце в пуху. И потом, меня до жути раздражает твое постоянное лицемерие. Строишь из себя святошу, житья не даешь Амелине, все упрекаешь ее…

— Ведь я люблю Амелину! Я так ее люблю…

— А зачем тогда водишься с той девицей?

— Ну… Это так… несерьезно…

— Разве? И трое детей — тоже несерьезно? Какой же ты еще мальчишка, Симон! Вот когда повзрослеешь… гм, если, конечно, повзрослеешь когда-нибудь… — Эрнан растянулся на подстилке и широко зевнул. — Да ладно, что с тобой говорить! Лучше я чуточку вздремну, а ты, малыш, ступай себе с Богом…

Едва Симон вышел из шатра, как за его спиной раздался громкий храп. Несмотря на скверное настроение, он все же не удержался от смеха:

— Да уж, нечего сказать, чуточку вздремнул…

Глава XXXII Жуткий сон Шатофьера

Вообще, Эрнан не имел обыкновения храпеть во сне. За годы, проведенные в крестовом походе, он приучился спать тихо и чутко, а громогласный храп в процессе засыпания был лишь своего рода вступлением fortissimo con brio,[5] быстро переходящим в pianissimo[6] его обычного сна. Симон еще не успел покинуть пределы ристалища, как Эрнан перевернулся на бок и утих.

И виделся Шатофьеру самый популярный из его снов, к которому он привык настолько, что даже во сне отдавал себе отчет в том, что это всего лишь сон.

…Тихая и душная палестинская ночь, лагерь крестоносцев, на посту — уснувшие стражники, да и он сам, монсеньор де Шатофьер, гроссмейстер ордена Храма Сионского, безмятежно дремлет в роскошном шатре на вершине холма. За перегородкой слышится ровное сопение его оруженосцев, звучащее как аккомпанемент к подозрительному шепоту, доносящемуся снаружи. Эрнан знает, что это за шепот: в который уже раз коварные сарацины пробираются в лагерь, чтобы убить гроссмейстера и тем самым обезглавить могущественное христианское войско. Однако их надеждам сбыться не дано: всякий раз Эрнан вовремя просыпается, собственноручно расправляется с сарацинами, а потом задает взбучку часовым, которые проворонили вылазку врага. Под конец все войско радуется благополучному исходу этого инцидента, а менестрели ордена спешно слагают героическую балладу, прославляющую отвагу и бдительность вождя тамплиеров…

К большому огорчению Эрнана, на сей раз ему не удалось вновь пережить все перипетии ночного происшествия, и вместо того, чтобы проснуться во сне, он проснулся на самом деле и удивленно огляделся по сторонам.

«Ну и дела! — промелькнуло в его голове. — Кажись, я в Филипповом шатре на ристалище… Да, так оно и есть… Это же Наварра, чтоб мне пусто было!.. Но откуда здесь сарацины?»

С пробуждением Эрнана шепот не пропал, а напротив, стал громче. Теперь уже это был не шепот, но спокойный разговор двух человек на арабском языке.

«Нет, это не сарацины, — наконец сообразил Эрнан, обнаружив, что смысл произносимых слов ускользает от его понимания. — Мавры?… Нет, не мавры… Христиане, провалиться мне на этом месте!.. Как безбожно они коверкают арабский…»

Он весь обратился в слух, и первая же понятая им реплика буквально сразила его наповал:

— Она должна умереть, хочешь ты того или нет. Я уже вынес ей смертный приговор.

Эрнан осторожно протянул руку к лежавшему рядом мечу.

«Вот поди ж ты! Оказывается, я присутствую на тайном судилище, где вместо латыни используют арабский язык… Да-а, очень некстати для этих самозванных судей я здесь вздремнул… А как же Байярд? Они что, слепые?… Впрочем, нет. Похоже, он опять сорвался с привязи…»