Принц и нищий [Издание 1941 г.]

— Дело вашего высочества — приказывать, а наше повиноваться, — ответил лорд Гертфорд. — Отдых вам воистину потребен, ибо вскоре вам предстоит совершить путешествие в Сити.

Он прикоснулся к колокольчику; прибежал паж и получил приказание пригласить сэра Вильяма Герберта. Сэр Вильям Герберт не замедлил; явиться и повел Тома во внутренние покои дворца. Первым движением Тома было протянуть руку к чаше воды, но бархатно-шелковый прислужник тотчас же схватил чашу, опустился на одно колено и поднес ее принцу на золотом блюде.

Затем утомленный пленник сел и хотел было снять с себя обувь, робко прося взглядом о позволении; но другой бархатно-шелковый назойливый паж поспешил опуститься на колени, чтобы избавить его и от этой работы. Том сделал еще две или три попытки обойтись без посторонней помощи, но его каждый раз предупреждали. Он наконец сдался и с покорным вздохом пробормотал:

— Горе мне, горе! Как это они еще не возьмутся дышать за меня!

В туфлях, в роскошном халате, он наконец прилег отдохнуть, но заснуть не мог: голова его была слишком переполнена мыслями, а комната — людьми. Он не мог отогнать мыслей, и они остались при нем; он не умел выслать вон своих слуг, и потому они тоже остались при нем, к великому огорчению Тома и их самих.

По уходе Тома благородные лорды, его опекуны, остались вдвоем. Некоторое время оба молчали, в раздумьи качая головами и расхаживая по комнате. Наконец лорд Сент-Джон заговорил:

— Что ты об этом по совести думаешь?

— По совести, вот что: королю осталось недолго жить, мой племянник лишился рассудка, — сумасшедший взойдет на трон, и сумасшедший останется на троне. Да спасет господь нашу бедную Англию!

Некоторое время оба молчали.

— Действительно, все это похоже на истину. Но… нет ли у тебя подозрения…

Говорящий запнулся и не решился продолжать: вопрос был слишком щекотлив. Лорд Гертфорд стал перед ним, посмотрел ему в лицо ясным, открытым взглядом и сказал:

— Говори! Кроме меня, никто твоих слов не услышит. Подозрение о чем?

— Мне очень тяжело выражать словами, милорд, то, что у меня на уме, ты так близок ему по крови. Прости, если я оскорблю тебя, но не кажется ли тебе удивительным, что безумие так изменило его? Я не говорю, чтобы его речь или осанка перестали быть царственными, но все же они в некоторых малозаметных ничтожных подробностях отличаются от его прежней манеры держать себя. Не странно ли, что безумие изгладило из его памяти даже черты его отца; он забыл даже, каковы обычные знаки почтения, которое подобает ему от всех окружающих; не странно ли, что, сохранив в своей памяти латинский язык, он забыл греческий и французский? Не оскорбляйся моими словами, милорд, но сними у меня тяжесть с души и прими заранее душевную мою благодарность! Меня преследуют его слова, что он не принц и…

— Довольно, милорд. Замолчи! То, что говоришь ты, — измена. Ты забыл приказ короля! Помни, что, слушая тебя, я делаюсь соучастником твоего преступления.

— Замолчи! То, что говоришь ты, — измена.

Сент-Джон побледнел и поспешил сказать:

— Я ошибся, я признаю это сам. Будь так великодушен и милостив, не выдавай меня, и я никогда больше не буду ни размышлять, ни говорить об этом. Не поступай со мною слишком сурово, сэр, иначе я погиб.

— Я удовлетворен, милорд. Если ты не станешь повторять свой оскорбительный вымысел ни мне, ни кому другому, я буду считать твои слова как бы несказанными. Оставь твои пустые подозрения. Он сын моей сестры: его голос, лицо, фигура знакомы мне от самой его колыбели. Безумие могло вызвать в нем не только те противоречивые странности, которые подмечены тобою, но и другие, еще более разительные. Разве ты не помнишь, как старый барон Марли, сойдя с ума, забыл свое собственное лицо, которое знал шестьдесят лет, и уверял, что оно чужое; нет, больше того, уверял, будто он сын Марии Магдалины, будто голова у него из испанского стекла, и — смешно сказать — не позволял никому прикасаться к ней, чтобы чья-нибудь неловкая рука не разбила ее. Отгони прочь свои сомнения, мой добрый милорд! Это истинный принц — мне ли не знать его! — и скоро он станет твоим королем. Тебе полезно подумать об этом больше, чем о каких-нибудь других обстоятельствах.

Поговорив еще немного с лордом Сент-Джоном, причем лорд Сент-Джон страстно и многократно отрекался от своих ошибочных слов и утверждал, что больше никогда, никогда он не станет предаваться подобным сомнениям, лорд Гертфорд простился с ним и остался один оберегать покой принца. Скоро он углубился в размышления, и, очевидно, чем дольше думал, тем сильнее терзало его беспокойство. Наконец он стал ходить по комнате.

«Вздор! Он должен быть принцем! — бормотал он про себя. — Во всей стране не найдется человека, который решился бы утверждать, что два мальчика разной крови и разного рода могут быть так чудесно похожи друг на друга, будто близнецы. Да если бы даже и так! Было бы еще более диковинным чудом, если бы случай подменил их. Нет, это безумно, безумно, безумно!»