Принц и танцовщица

— Я, как вы знаете, — русская. На глазах моих рухнула величайшая империя. На глазах, почти на глазах, зверски замучена семья благороднейшего из монархов. Все это не могло не оставить глубоко неизгладимый след в душе. В результате, — это мое личное чувство, — презрение, презрение к народу, спокойно допустившему зверское убийство своего императора и не только не отомстившему убийцам, а почти десять лет находящемуся в рабстве у этих самых убийц. Допустим недопустимое, допустим чудо: наследнику престола Алексею Николаевичу удалось с помощью Божьей спастись, вырасти и возмужать в недосягаемом месте. За это время Россия очнулась, сбросила иго насильников и палачей и решила вновь вернуться к монархии. Я монархистка с ног до головы, но уверяю вас: я первая была бы против того, чтобы сын занял престол, обагренный кровью отца. Это было бы ужасно! Понимаете ли вы меня? Я говорю как женщина, и чувство двигает мною, а не холодный разум. Принц Язон очутился в таком же трагическом положении. Между ним и дистрийским народом — непроходимая бездна. Эта бездна — мученическая могила его отца. Князь, есть вещи, которых не забыть, не простить никогда! Никогда! — повторила девушка, и твердо, властно звучал ее голос, и не узнал Маврос ее добрых печальных глаз, теперь таких гневных, решительных, полных вызова и гордого презрения.

Захваченный, подавленный, Маврос молчал. Да и что, что он мог сказать на этот крик сердца? Правда, королева пластических поз не убедила его. Он остался при своем мнении и, невзирая на все препятствия, и думать не хотел о том, чтобы сложить оружие, признав себя побежденным.

Маврос почти маниакальной энергией своей напоминал Медею Фанарет. И у него, и у нее центром мыслей и дум был принц Язон. Но как по-разному, как не похоже думали об этом человеке его адъютант и его недавняя любовница.

16. ЗАУР-БЕК ДЕЙСТВУЕТ РЕШИТЕЛЬНО

Как добросовестный немец, Ганс хотел честно заработать гонорар, обещанный Цером. Тем более, третью часть следуемого желтозубый Ганс успел получить в виде задатка.

Вообще, этот «шталмейстер» был личностью темной и с неведомым, по всей вероятности, малопочтенным прошлым.

Взят он был наспех в тот самый день, когда, уезжая в Сан-Себастиано, труппа оставляла Париж. Заболел конюх, и надо было кого-нибудь взять. А Ганс уже чуть ли не целый месяц обивал пороги и кулис, и конюшни, и даже директорского кабинета, предлагая и свои услуги, и себя самого.

На вопрос старого Гвидо, кем он был и чем занимался, Ганс не замедлил ответить: родом он эльзасец. Еще перед великой войной попал в Иностранный легион. Вместе с Легионом сражался в Македонии, был ранен и получил военный крест…

Эти клочки своей биографии Ганс не иллюстрировал ничем документальным, и фантазировал ли он или говорил правду, это всецело оставалось на его совести, если только вообще у него была совесть.

В цирке никто не питал к нему особенной симпатии: ни такие, как и он сам, «шталмейстеры», ни дирекция, ни артисты. С лошадьми он был жесток, и это бросалось в глаза, хотя жестокость свою Ганс проявлял исподтишка. И Заур-бек, и Фуэго, и Ренни Гварди запретили ему подходить близко даже к стойлам своих лошадей. И свою бессильную злобу Ганс вымещал на животных. Днем, улучив момент, когда не только в конюшнях никого не бьшо, но и на манеже никого из артистов, Ганс бил ногой лошадей в брюхо или рвал им пальцами ноздри — самое чувствительное место не только у одних лошадей.

Настал день парадного спектакля в присутствии испанского короля, а вместе с этим настал час и проделать задуманную пакость с лошадью принца Язона. Шталмейстер соображал так: надо все это выполнить с умом и выдержкой. Поспешив, можно все дело испортить. Было бы очень удобно ранним утром, но если всадить ранним утром гвоздь в копыто и Ренни Гварди вздумает после этого прорепетировать свой номер, гнусный трюк обнаружится и пропадет весь эффект вечернего скандала.

Расчет Ганса был правильный. Вообще Язон репетировал не каждый день, но ввиду исключительности представления он более получаса «работал» свою лошадь перед полуднем.

И когда не Ганс, а другой шталмейстер увел с арены лошадь в конюшню, Ганс похвалил себя мысленно.

— Умница! Надо все предвидеть.

А теперь действуй смело. Оставалось выждать самое глухое обеденное время от двух до трех, когда в цирке не бывает ни души, за исключением разве сторожа, тихо дремлющего где-нибудь в уголке у черного выхода, так как парадный на эти часы запирается.

С опаской да с оглядкой Ганс пробрался в конюшню. Пофыркивали лошади в стойлах, и слабый, струившийся в квадратные оконца свет выхватывал из мягкого полумрака начищенные крупы лошадей, с хрустящим звуком жевавших овес.