Принц-потрошитель, или Женомор

Мы топали гуськом, друг за другом. Моросило. Автобусы обдавали нас брызгами. Где — нибудь на перекрестке покупали жареную картошку за два су и толстый ломоть говяжьей солонины и перекусывали на ходу. В больших ресторанах и кафе было слишком много женщин. В Париже вообще слишком много женщин. Мы отыскивали маленькие пустые бары, где никто нас не беспокоил, и просиживали там целые дни.

Но парижские кафе все на один манер, везде одно и то же. Повсюду царило возбуждение. Только и разговора что о деле Бонно. В этих маленьких забегаловках, где разит опилками и кошками, ютящихся возле какой-нибудь убогой мэрии, на пустой главной площади вшивого квартала, с тремя скамейками перед входом, возле покосившегося писсуара, в этих кафешках, где мигает за окном уличный фонарь и стены облеплены грязными афишками, оставшимися от последних выборов, мы с изумлением обнаружили ужасный мирок перепуганных мелких буржуа. В Пасси, в Отейе, в центре города, в Монруж так же, как в Сент-Уэне или в Менильмонтане, — всюду они, эти пузатые кабанчики. Унылое зрелище, этакая людская мелюзга. Потертые диванчики. Отложенные партии в картишки. 1848 год. Гарнье. Всяческие бандиты, Бонно, Риретта Мэтрежан — все это будоражит, ведь публика во Франции до сих пор романтична, потому что скучно, потому что собственники… Так вот он, значит, каков, Париж?

— Ты только посмотри, да полюбуйся же на них, на этих олухов! — говорил Женомор. — Немыслимо! И это народ, которому завидует весь мир!

Мы забрели в лавку виноторговца на бульваре Эксельманс. У стойки выпивали сборщик налогов, кучер фиакра и какой-то жалкий старый хиляк. Консьержи из ближайшего квартала забегали купить нюхательного табака за пару су. То и дело входили и выходили типы с неуклюжими свертками под мышкой. У печки ошивался облезлый пес. У хозяина на глазу красовался большой ячмень. Гарсон выглядел сущим кретином.

— Да ты посмотри на них, они трясутся за свои сбережения! Поверить невозможно, должно же в этой стране быть что-то, кроме мерзкой страсти к наживе, старомодной, бальзаковской, нелепой, напыщенной?

Но как ожидать новизны, где искать человека в стране, ставшей всемирным банкиром? Во Франции все формы жизни облечены и скованы казенным благочинием. Это мило, как наряд академиков. Все проявления личности тщательнейшим образом обстрижены, обглоданы нерушимой регламентацией. Конформизм вдалбливают с пеленок. Ребенку внушают неукоснительное почтение к установленной форме. Приличное поведение, хороший вкус, умение жить. Жизнь французской семьи протекает в бесконечном, смехотворно торжественном соблюдении обветшалых церемоний. Здесь нет ничего необычайного, если не считать скуки. Все честолюбие подростка заключается в том, чтобы как можно скорее стать чиновником по примеру родителя. Солидная должность, верность традициям, пристойное погребение. Наполеон наводнил Париж своими изображениями. Лувр, эта бледная аллегория, в иные дни кажется прозрачным, отдающим синевой, словно огромный банковский билет, и подобно бумажным купюрам, которые ничего больше не стоят, если казна государства истощилась, Лувр лишен своих королей, Франция — своих былых провинций, да и ее гражданин, серийно размноженный согласно Декларации прав человека, ничего уже не стоит, как ассигнация, брошенная на пол и не имеющая больше хождения.

Инфляция чувств. Если в 1912 году весь мир еще видел в ней, во Франции, желанную ценность, так это потому, что каждому охота иметь виньетку, клише, женушку, шлюшку, отсюда и банкротство Третьей республики, которая подохла, без конца рожая на свет всяких там Сару Бернар, Сесиль Сорель, Риретту Мэтрежан, а потом, глядишь, и мамашу Кайо. И ни одного мужчины. Ни одного.

Так где ж оно тогда, французское золото, новизна, новые люди?

Мы искали их, инстинктивно надеясь.

Проходили недели. Мы все чаще и чаще наведывались в квартал Терн. Там, вдали от интеллектуалов и людей искусства, за спиной у политиков, должностных лиц и преподавателей открывались для публики огромные залы. Там все было в золоте. Киносеансы, балы, состязания на ринге. Гигантский дворец автоматов. Народ буквально переполнял их — элегантные молодые мужчины, женщины в свитерах. Отсюда было далеко до Англии, Америки или Китая, и однако они поддерживали тесную связь с целым светом. Люди разговаривали громко, искренно, выражались ясно. Даже развлекаясь, продолжали говорить о своей работе. Чувствовалось, что они впряглись в огромное общее дело, причастность к которому сохраняют и в часы досуга, отдыхая, не перестают трудиться. Именно это и дает новый импульс жизни, преобразует общество.