Принцесса и мальчишки

Я просто не знал, что о нем думать, и даже однажды заговорил об этом с мамой. С Мареком она была знакома и не раз с ним беседовала. Наверное, зря я завел с ней разговор на эту тему, но откуда мне было знать, что мама вдруг объявит:

— Это очень мужественный мальчик…

Слово «мужественный» просто взбесило меня.

— С чего бы это — мужественный? Лопух, каких свет не видывал, а ты — «мужественный»! Может, ты хотела сказать «добрый», «услужливый»?

Мама на минуту задумалась.

— Я назвала его мужественным потому, что именно таким я его считаю. Ты что, не понимаешь значения этого слова? Мужественный означает… человек с твердым характером. Понимаешь?

— Нет! — резко возразил я. — Не понимаю… И вообще Марек Ковальский меня не интересует.

— Все дело в том, что ты ему завидуешь. Сам прекрасно знаешь истинную себе цену и, видимо, завидуешь Мареку… Ты, Яцек, спросил — вот я тебе и ответила. И не злись, пожалуйста.

Тогда я еще подумал, что вот впервые мама попала пальцем в небо, — сказанное ею выглядело полной бессмыслицей. А Марека Ковальского я с того дня и вовсе перестал замечать. По крайней мере, мне тогда так казалось.

Знаете, ребята, может, и глупо признаваться в этом именно здесь, у харцерского костра, но не стану кривить душой и скажу откровенно, что я не очень-то уж и стремился вступать в харцеры. У меня и без того дел было невпроворот: пришел май, а мне еще нужно было исправить несколько троек.

А записался я потому, что Ирка уговорила. Она числилась в помощниках вожатого, а в нашем классе вообще не было отряда. Вот Ирке и нужно было во что бы то ни стало создать его. Я только удостоверился сначала, что Винклер перестал уже быть нашим вожатым, так как побаивался, что до него дошли пущенные мною о нем сплетни, — в этом случае мне совсем не улыбалось попасть к нему в руки. Но Винклера не переизбрали, и вожатым у нас стал совсем взрослый парень из какого-то техникума. Вот я и подал заявление о приеме.

Была, правда, еще одна причина: мне стало известно, что в отряд вступил Марек. Сделать это ему вроде бы посоветовал завуч. Я никак не мог взять в толк, с чего бы это завуч втягивал Марека в харцеры, но, как видно, зачем-то ему это было нужно. А если уж Марек записался, то мне отставать от него было бы просто смешно.

Сколотили мы таким образом классный отряд, а командиром его выбрали Крысека Фурдалю. Я сам предложил его кандидатуру, чтобы повеселее было. Вот мы и веселились вовсю, главным образом за счет Ковальского. Так пролетели май и июнь, окончили мы седьмой класс и всем отрядом отправились в лагерь. Было там, собственно, два лагеря — наш и девчоночий, расположенный по соседству. Начальником стал наш командир дружины — школьный врач. Здесь все обращались к нему «друг доктор».

Начальником он оказался довольно строгим, в лагере это было намного заметнее, чем в школе. Первому досталось нашему вожатому. Мы все знали, что вожатый любит крепкое словцо. Не то чтобы он часто себе это позволял, но иногда вставить крепкое словечко любил. Нас это нисколько не задевало, а вот начальнику не понравилось. Он сделал вожатому замечание — раз, другой, и кончилось все тем, что вожатому пришлось дать торжественное обещание впредь воздерживаться от подобных словечек, а если уж совсем невмоготу, то ему разрешалось говорить в таких случаях «печки-лавочки», все остальное — под строжайшим запретом. В результате выражение это привязалось ко всем харцерам нашего отряда.

В лагере Марек Ковальский был еще более молчаливым, чем в классе. Каждый день он писал письма, но ответ получил один-единственный раз. Обрадовался он этому письму так, что трудно было этого не заметить, хотя, по своему обыкновению, он и словечком не обмолвился. Он уже давно меня не интересовал, да и что мне было до его дел! Но это полученное им письмо весьма заинтриговало меня. Тем более что Марек не только сразу же прочел его, но и потом несколько раз перечитывал.

Не знаю, что на меня тогда нашло, но это письмо просто не давало мне покоя. И я опять принялся за старое. В лагере всегда найдутся удобные случаи для розыгрышей. А на этот раз я их специально выискивал. Проделывал я все так, что ко мне и придраться нельзя было, потому что со стороны все выглядело вполне невинно. Марек же даже не пытался сопротивляться.

Как-то после обеда меня остановил вожатый:

— Вот что, Яцек, печки-лавочки!.. Ты, случайно, не того… Ну, как бы это сказать, печки-лавочки…

В конце концов он так ничего и не сказал. Махнул только разочарованно рукой и пошел. При этом присутствовала Ирка — она как раз пришла в наш лагерь по какому-то делу. Я расхохотался и говорю ей:

— Видала, какой красноречивый: «печки-лавочки»! Начнет и не знает, как кончить. А может, это он перед тобой засмущался?

А Ирка вдруг, к моему удивлению, не засмеялась в ответ, а очень серьезно объявила:

— Знаешь, Яцек, а жаль все-таки, что ты попал именно в наш класс. Жаль, что именно с тобой я подружилась… Эх, Яцек!..