Принцесса крови

— Идите же ко мне! — сказала она и неожиданно заплакала.

Братья бросились к ней, но не с лобызаниями — слишком изменилась девушка, которую они всегда называли сестрой. Они преклонили перед ней колени, старший Жан горячо поцеловал ее правую руку, к левой прижался щекой младший, светловолосый Пьер.

А Жанна плакала и только водила рукой по их головам, горстями собирала короткие волосы.

— Мы всегда верили в тебя, — сказал Жан.

— Встаньте, прошу вас, встаньте, — она подняла их. Прижала к себе, расцеловала. — Откуда у вас доспехи?

— Когда мы узнали, что из Лотарингии ты поедешь через Вокулер в Шинон, мы сказали отцу, что сбежим к тебе, — сказал Жан.

— Так и сказали — сбежим! — кивнул Пьер.

— Тогда отец дал нам денег на обмундирование и сам отправил к тебе.

— Как они — живы, здоровы? — спросила Жанна, и голос ее дрогнул. Она вдруг впервые поняла, что, попав в водоворот событий, почти не вспоминала об отце и матери. Людях, ее вырастивших, любивших ее…

— Все хорошо, — ответил Жан. — Они передают тебе привет. Все жители Домреми и Грё только и говорят о тебе.

— Шутка ли — Дева, которую все ждали, росла у них под самым носом, а они того и не знали! — воскликнул Пьер. — А мы — мы всегда верили в тебя, сестренка! — добавил он. Младший из братьев сделал шаг назад. — Тебя и не узнать! Пусть англичане теперь молят о пощаде!

Жанна представила молодых людей свите. Сказала, что выросла в семье д’Арков. Но братьями их не назвала. Другие братья отныне были у нее — Карл Валуа, например. И Орлеанский Бастард, с которым Жанне только еще предстояло познакомиться.

…Ранним утром 21 апреля, во главе большого конного отряда, в окружении своих рыцарей, оруженосцев и шотландских гвардейцев, Жанна выехала из Тура по дороге на Блуа. Девушка была искренне рада — все ее планы сбывались. Она стала владелицей заветного меча дю Геклена и Людовика Орлеанского, — оружия, которое должно было принести ей удачу; ее доспехи лучились небесным серебром — ангелы в таких доспехах выступают против воинов зла и побеждают их; наконец, над ее головой хлопал на весеннем ветру прекрасный белый стяг, усыпанный золотыми лилиями, и Господь взирал с этого знамени на ее войско, и герб династии Валуа венчал его.

Проделав десять лье вдоль берега Луары, вечером того же дня Жанна въехала в Блуа. Уже стемнело. Но городу было не до сна — он бурлил, как котел с луковой похлебкой на большом огне — с похлебкой пересоленной и переперченной! Жанна сразу и не поняла, что за картина предстала перед ней. Удивил ее не обоз — сотни телег, груженных зерном, быки, бараны и свиньи. Все это она видела и раньше — в Нефшато, когда вся округа пряталась от бургундцев. И даже не тысячи солдат, гогочущих, гремящих оружием. Ее поразило другое — женщины. Их было много! Она хохотали, пьяные и желавшие напиться, солдаты лапали их, они отвечали им откровенными ласками, тянулись к ним, вешались на шеи. Яркий свет факелов, от которых город, казалось, мог вспыхнуть и в одно мгновение сгореть, выхватывал из темноты их лица. Все было открыто, обнажено. Пустые глаза, накрашенные рты. И хохот, хохот! И тогда Жанна поняла, куда попала: это был вертеп. Город не просто бурлил — он безумствовал! Шлюхи правили в этом царстве! Шлюхи всех мастей. Победнее и попроще — для солдат, побогаче и посмазливее — для офицеров. Но все — прожженные и потерявшие стыд. Со всех предместий сползлись они, точно змеи, в Блуа, чтобы клещом прицепиться к обозу, армии, и не отпускать ее. Кусать, жалить. Пока все не рухнут, как в черную яму, в ад. У Жанны закружилась голова. Она еще крепче вцепилась в уздечку. Девушка подняла голову к ночному небу — к звездам. Она была поражена, как Господь терпит это; сколько надо было Ему терпения, чтобы не ударить молнией и не испепелить этот город, как когда-то он испепелил Содом и Гоморру.

Гогот и пьяный смех резал ее слух, а она все ехала вперед в сопровождении свиты по вечерним улицам Блуа. Жанна оглянулась на своих рыцарей и братьев — они весело смотрели на этот ад. Греховная свалка им казалась нормальной! Распутство — самым обычным делом. Многотысячная армия жила привычной походной жизнью. Для них, но не для нее!

— Стойте! — закричала она, и ее отряд остановился. — Стойте…

Центральная улица, по которой ехала девушка, потихоньку стала затихать. Жанну узнавали. Она, точно судья, в ослепительных даже ночью доспехах, на черном коне, с угрозой взирала на притихшую улицу. Горожане, солдаты и офицеры, полнотелые девки, с темнотой вышедшие на охоту, — все смотрели на девушку в латах.

— Вы, грязные потаскухи, как вы смеете порочить святое дело? — чувствуя, как кровь приливает к ее лицу, проговорила Жанна. — Вы — исчадие ада?!

Неожиданный смех ударил по возникшей тишине — хохотала круглолицая пьяная проститутка, уже немолодая. Одна из тех, кто пропускает через себя за день с десяток нетрезвых солдат. Она даже не смеялась — лаяла. Заливалась, покатывалась. Солдат в бригандине, который надеялся уединиться ней на полчасика в первой таверне, прижимал палец к губам и хрипло тянул: «Тсс!»