Принцесса науки(Софья Ковалевская)

Супруги Ковалевские мечтали о большой самостоятельной работе, которая принесет славу не только им, но и родине. Поэтому, выполнив все формальности, тепло попрощавшись со старым профессором, они сели в поезд и помчались навстречу милой, желанной, родной России.

Глава IX СНОВА НА РОДИНЕ

Вернувшись в Россию, Ковалевские сразу же поехали в Палибино. Необходимо было отдохнуть после всех заграничных волнений, набраться сил и наметить планы своей будущей жизни.

В Палибине уже жила Анна с мужем и сыном. Теперь вся семья была в сборе. Сразу же было устроено семейное торжество — любительский спектакль и бал — в честь «Софы-доктора». А ей не верилось, что все устроено из-за нее и что красивый напечатанный золотом диплом принадлежит ей. Софье Васильевне было хорошо в Палибине, она отдыхала от напряженной работы, много времени проводила с отцом и сестрой.

Владимир Онуфриевич часто и надолго уезжал в Петербург, занимался издательскими делами.

Для Софьи Васильевны время тянулось медленно, особенно она стала ощущать это, когда почувствовала себя отдохнувшей. Ее энергичная, любознательная натура требовала деятельности, и сообщение мужа, что им надо переезжать в Петербург, Ковалевская приняла с удовольствием.

В сентябре 1874 года обе семьи — Ковалевские и Жаклары — окончательно переехали в Петербург и поселились вместе на 6-й линии Васильевского острова. Они вели общее хозяйство, что позволило им значительно сократить расходы.

Супруги Ковалевские быстро нашли друзей среди передовых людей. Шведская писательница Анна Шарлотта Леффлер, хорошо знавшая Ковалевскую, так вспоминает о той поре:

«Софья сделалась сразу средоточием одного из тех интеллигентных избранных кружков, горячо преданных умственным интересам, которые составляют особенность русской столицы и редко встречаются в каком-либо другом месте Европы».

В это время Софья Васильевна находилась в самом расцвете сил, и такая резкая перемена в ее жизни после долгих лет, отданных только науке, разительно отразилась на ней.

«После пятилетней уединенной, почти затворнической жизни в маленьком университетском городке петербургская жизнь сразу захватила и как будто опьянила меня, забыв на время те соображения об аналитических функциях, о пространстве, о четырех измерениях, которые еще так недавно заполняли весь мой внутренний мир, я теперь всей душой уходила в новые интересы, знакомилась направо и налево, старалась проникнуть в самые разнообразные кружки и с жадным любопытством присматривалась ко всем проявлениям этой сложной, столь пустой по существу и столь завлекательной на первый взгляд сутолоки, которая называется петербургской жизнью.

Все меня теперь интересовало и радовало. Забавляли меня и театры, и благотворительные вечера, и литературные кружки с их бесконечными, ни к чему не ведущими спорами о всевозможных абстрактных темах» — так написала Ковалевская в своих воспоминаниях.

Владимир Онуфриевич был счастлив, что жена довольна и между ними прочно установились теплые, доверительные отношения. А Софья Васильевна ликовала!

«Я находилась в самом благодушном настроении духа, так сказать, переживала свой „медовый месяц“ известности и в эту эпоху своей жизни, пожалуй, готова была воскликнуть: „Все устроено наилучшим образом в наилучшем из миров“, — писала она позже.

Ковалевский не был настроен так восторженно: его дела были плохи. Владимира Онуфриевича не допускали в университетскую среду, он был там чужим, и ему предпочитали хотя и бесталанных, но своих людей. По этому принципу „своих“ не приняли в Российскую академию наук и Дмитрия Ивановича Менделеева. Его репутация „неблагонадежного“ насторожила сильных мира сего, и кандидатуру блестящего ученого отклонили под благовидным предлогом. Такое беззаконие возмутило многих русских ученых.

— В академии постоянно есть вакантные места, якобы за недостатком ученых, а русские, имеющие на это право, остаются в стороне, — с жаром говорил тогда А. М. Бутлеров. — Раз они русские, значит, не внушают доверия, академия с иностранцами — лучшая защита против вторжения нигилизма в науку.

Друзья советовали Владимиру Онуфриевичу сдать магистерский экзамен, но это предстоящее испытание томило его, напоминало историю с Синцовым.

„Я только теперь достаточно понял все трудности магистерского экзамена и по своей глупой привычке раскаиваюсь, что поехал на такое важное дело в Одессу, не имея ни одной напечатанной работы, — писал он брату. — Здесь мои дела стали далеко не хороши. Вообще Петербург произвел на меня самое тяжелое впечатление. Никто моих работ не понимает и не может даже читать их, так что я не встречаю ни одной души, и все точно сговорились требовать от специалиста по палеонтологии физику, минералогию, картографию и т. д., не обращая ни малейшего внимания на то, есть ли у него хорошие работы или нет“.