Принцесса-невеста

Как так? Я попробую объяснить. В детстве книжки меня попросту не интересовали. Я терпеть не мог читать, очень плохо умел, и вдобавок как можно тратить время на чтение, когда на свете столько игр и все они прямо визжат, тебя призывая? Баскетбол, бейсбол, шарики – я играл и не мог наиграться. Играл-то я неважно, но дайте мне футбольный мяч на пустой площадке, и я изобрету вам такие спасительные триумфы в последний миг, что вы прослезитесь. В школе – сплошная пытка. Мисс Рогински, моя учительница с третьего по пятый класс, то и дело вызывала маму:

– Мне кажется, Билли мог бы учиться и поприлежнее. – Или: – Для своего уровня Билли пишет контрольные просто замечательно. – А чаще всего: – Я не знаю, миссис Голдман, что же нам делать с Билли?

Что же нам делать с Билли? Вопрос преследовал меня все первые десять лет. Я прикидывался, будто мне по барабану, но втайне боялся до смерти. Все и всё шло мимо. У меня толком не было друзей, ни одна живая душа не разделяла моей одержимой любви к играм. Я все время был очень-очень-очень занят, но, пожалуй, если надавить, мог бы и признаться, что в суете своей ужасно одинок.

– Что же нам с тобой делать, Билли?

– Не знаю, мисс Рогински.

– Как ты мог провалить контрольную по чтению? Я своими ушами слышала, что ты сам употреблял все эти слова.

– Простите, мисс Рогински. Я, наверное, не подумал.

– Ты всегда думаешь, Билли. Просто не о контрольной по чтению.

Оставалось лишь кивнуть.

– А теперь о чем?

– Не знаю. Не помню.

– Опять про Стэнли Хэка?

(В те годы и еще много лет Стэн Хэк был третьим бейсменом у «Чикагских щенков»[22]. Я однажды видел его с открытой трибуны, и даже на таком расстоянии у него была светлейшая улыбка, какая мне только встречалась, и я по сей день готов поклясться, что он несколько раз улыбнулся мне. Я его обожал. И бил он так, что мама не горюй.)

– Про Бронко Нагурски. Это футболист такой. Великий футболист, и вчера в газете написали, что он, может, вернется к «Чикагским медведям»[23]. Он ушел, когда я был маленький, но если вернется и я кого-нибудь уговорю меня сводить, я тогда увижу, как он играет, и, может, тот, кто меня отведет, с ним тоже знаком, и я тогда, может, увижу Бронко Нагурски после игры, а если он проголодается, я ему дам бутерброд, – может, я бутерброд с собой прихвачу. И я вот думал, какие бутерброды любит Бронко Нагурски.

У нее аж плечи опустились.

– У тебя замечательно развито воображение, Билли.

Не помню, что я ответил. Наверно, «спасибо» какое-нибудь.

– Но приспособить его к делу мне не удается, – продолжала она. – Почему так?

– Наверно, мне нужны очки, а книжек я не читаю, потому что слова мутные. Тогда понятно, почему я все время щурюсь. Может, если б я сходил к окулисту, а он прописал бы мне очки, я бы читал лучше всех в классе и вы бы не оставляли меня все время после уроков.

Она только указала себе за спину:

– Займись делом, Билли. Сотри с доски.

– Да, мэм. – Я стирал с доски лучше всех в классе.

– Мутные слова? – после паузы переспросила мисс Рогински.

– Ой нет, это я придумал.

И я вовсе не щурился. Но она так расстраивалась. Постоянно. Это уже третий год длилось.

– Я почему-то никак до тебя не достучусь.

– Вы не виноваты, мисс Рогински.

(Она была не виновата. Ее я тоже обожал. Маленькая такая толстушка, но я мечтал, чтоб она была моей матерью. У меня не очень-то складывалось, она же для этого должна была сначала выйти за моего отца, а потом они бы развелись, а папа женился бы на маме, и это вроде ничего, мисс Рогински надо ведь работать, поэтому я стал жить с отцом – тут все логично. Вот только они, кажется, были не знакомы, папа и мисс Рогински. Встречались раз в год на рождественском концерте, туда приходили все родители, и я следил как ненормальный, все высматривал тайную вспышку или взгляд, который мог означать лишь «Ну, как делишки, как живешь после нашего развода?» – но все не срасталось. Она мне была не мать – просто учительница, а я был ее личной зоной катастрофы, и катастрофа росла не по дням, а по часам.)

– Ты выправишься, Билли.

– Да уж надеюсь, мисс Рогински.

– Ты просто поздний цветик. Уинстон Черчилль был поздним цветиком, и ты тоже.

Я хотел было спросить, за кого он играл, но у нее был такой тон, что я догадался не спрашивать.

– И Эйнштейн.

Его я тоже не знал. И не знал, что за цветик такой. Но елки-палки, хорошо бы я был поздним цветиком.

Когда мне стукнуло двадцать шесть, мой первый роман «Золотой храм» вышел в издательстве «Альфред А. Нопф». (Сейчас оно входит в «Рэндом Хаус», что входит в РКА, что входит в список всего, что сикось-накось с американским книгоизданием, что в наше повествование не входит.) Короче, перед публикацией сотрудники пресс-отдела «Нопфа» беседовали со мной, надеясь как-нибудь оправдать свое жалованье, и спросили, каким влиятельным людям я хочу послать гранки, и я сказал, что не знаю никаких таких людей, а они сказали:

– Подумайте, все кого-нибудь знают, – и тут я разволновался, потому что меня посетила идея, и сказал:

– Ладно, пошлите книжку мисс Рогински.