Принцесса специй

Мне вдруг захотелось прижать ее к себе, запечатлеть ободряющий поцелуй на морщинистом бархате ее щек. Как будто это я была старшей, а не она. Но я не посмела.

Поэтому сделала выпад:

— Вы мало в меня верите, Мудрейшая.

— Потому что вижу твою природу. Тило, твой блеск — с червоточинкой, ты — как бриллиант с трещинкой, которая может дать разлом в кипящем котле страстей Америки.

— Что это за трещинка?

— Ты слишком любишь жизнь, в тебе потребность все испробовать самой, какое оно на вкус — сладкое или горькое, потрогать собственными руками.

— Мама, напрасно вы беспокоитесь. Еще не взойдет луна, а я уже войду в пламя Шампати, которое сжигает все желания.

Она вздохнула:

— Я буду молиться, чтобы все так и было. — И начертала благословляющий знак в сумрачном воздухе.

— Чана бесан, — говорит толстяк, от него пахнет чесночным рассолом и затянувшимся обедом. — Вы слышите? Я говорю, мне нужно немного чана бесан.

В моей голове жар. Внутри тонкое гудение, как рой пчел.

Толстяк, мне стоит только взять горсть горчичных семян, сказать одно лишь слово — и целый месяц твое брюхо будет гореть в адских коликах, извергая обратно все, что бы ты ни съел.

Тило, разве за этим ты здесь?

В моей голове звук дождя — может быть, слезы специй?

Я прикусываю губу до крови. От боли сознание проясняется, через нее начинают выходить ядовитые мысли из моего будто сведенного судорогой тела.

— Простите меня, пожалуйста, — говорю я посетителю. — Минуту, мешок с бесаном у меня в задней комнате.

Я отсыпаю его в пакет и рисую на нем пальцем руну самоконтроля. Для него и для меня.

О, специи, я по-прежнему ваша Тилоттама, чья сущность — кунжут, дающий жизнь, любовь и надежду. Помогите же мне не отступиться от самой себя.

Одинокий Американец, при мысли о тебе земля уходит из-под ног, но так или иначе, — если ты придешь, то по своему собственному желанию.

Ранним утром он заходит бодрым шагом в магазин, чтобы закупить продукты своей семье на неделю, хотя его сын много раз отговаривал его: в твоем возрасте можно и отдохнуть. Дедушка Гиты и за двадцать лет пенсии не потерял военной выправки майора. Его рубашка выглажена, воротничок с острыми краями стоит как влитой, стрелки на брюках стального серого цвета идеально отутюжены. А его натертые до блеска военные ботинки черны, как ночь, под стать ониксу — камню, что он носит на левой руке для спокойствия духа, как он говорит.

— Но душевного спокойствия у меня ни на йоту с тех самых пор, как я пересек Калапани [77]и приехал на беду в эту Америку, — поделился он со мной однажды. — Раму, стервец, еще подначивал меня все время: давай, мол, поехали все вместе, что ты будешь стареть вдали от своей плоти и крови, от своей внучки. Но я тебе скажу, лучше уж, чтоб вообще не было внучки, чем такая, как Гита.

— Могу тебя понять, дада, — отвечаю я, чтобы его успокоить. — Но, с другой стороны, твоя Гита такая славная девочка, милая и приветливая, так что, мне кажется, где-то ты ошибаешься. Она много раз была у меня в магазине и каждый раз обязательно брала мои горячие пикули манго и очень вежливо всегда их хвалила. И она такая умная, закончила колледж с одними пятерками — кажется, мне ее мама рассказывала об этом, — а сейчас работает в какой-то крупной инженерной компании.

Узорчатой тросточкой красного дерева он отмахивается от моих комплиментов в ее адрес.

— Может, это и нормально для здешних женщин, но, ты сама посуди, если молодая девушка работает в офисе допоздна с мужчинами и является домой, когда давно уж стемнело, и иногда даже в их машине. Позор — там, в Джаншедпуре, давно плевали бы нам в лицо. И кто бы тогда взял ее в жены? Но когда я сетую на это, Раму только твердит: отец, не волнуйся, они только друзья. Моя девочка знает, что к чему, и не позволит чужестранцам заморочить себе голову.

— Но дада, послушай, ведь это Америка, да и в Индии женщины сейчас уже работают, даже в Джаншедпуре.

— Ну вот, ты сейчас говоришь, как Раму и его жена, это она, Шила, воспитала свою дочь такой избалованной, даже никогда не шлепала, и вот, видишь, что вышло. Да ну и что, что Америка, мы-то ведь остаемся бенгальцами, разве нет? А мальчишки и девчонки, как ни крути, — все одно что масло и зажженная спичка: приблизь одно к другому — и вспыхнет рано или поздно.

Даю ему бутылочку масла брахми [78]для успокоения нервов.

— Дада, — говорю я, — ты и я — мы с тобой стары, для нас настало время молитв, молодые сами разберутся, как построить свою жизнь.

И каждую неделю дедушка Гиты приходит, полный негодования от новых событий.

— Что ты будешь с ней делать, в воскресенье она обрезала свои волосы так коротко, что даже видна шея. Я ей толкую: Гита, что ты творишь, волосы — выражение твоей женской сути. И что, ты думаешь, она мне ответила?

Я читаю ответ в морщинах на его лице. Но в знак поддержки спрашиваю, что же она сказала.

— Она хохочет, а сама откидывает с лица все эти беспорядочные лохмы и говорит: «О, дедушка, мне захотелось выглядеть по-новому».

Или: