Весь вечер я мечусь между плитой и окном, как ненормальная, пока дети, наконец, не приходят домой. Я волнуюсь теперь даже днем, с тех пор, как с девочкой Гупты произошло это несчастье на прошлой неделе, да защитит нас бог. Я беспокоюсь также об их отце, о сокращениях на работе, о битвах с начальником, с кредиторами. Или сегодня опять он в Бейли с приятелями и начисто позабыл о времени. Когда я надевала свадебную гирлянду на его шею,
[47] разве тогда представляла, что быть женой и матерью — значит ходить по лезвию ножа, в вечном страхе, подстерегающем тебя, как волк, куда ни глянь. А хуже всего — эти рты, они преследуют меня даже когда я наконец засыпаю, скривившиеся от голода, они кричат: «Ну, милая Эмма, дай еще пол-ложечки ну пожалуйста, Эмма, пожалуйста», — и я отворачиваюсь, чтобы они не видели моего окаменевшего взгляда.А что же мужчины? Их мысли отдают запахом опаленной земли, когда долго не было дождей, вводят меня в комнату, увешанную картинками, вырезанными из старых календарей. Пляж Джуху Бич,[48]
Золотой Храм,[49] Зинат[50] в усыпанном блестками открытом платье без рукавов. Дальше я вижу: сброшенные ботинки, затекшие ноги, освобожденные и теперь тяжело направляющиеся к хрупкому столику. Нос вдыхает старые, уютные запахи. Молотый кориандр, жареный саунф,[51] тихое позвякивание женских браслетов. Можно сказать — почти что как дома. Они смыкают ладонь на горлышке пропотевшей коричневой бутылки пива «Тадж Махал», которое купили у меня в магазине, покусывают губы. Я чувствую у себя во рту соленый вкус крови, по мере того как стремительно текут их мысли.