Маджид и его жена не желали даже слышать о том, чтобы она уехала, и Айша была безутешна. А вот Хадуджи осталась равнодушной, и это увеличило решимость моей матери. Айша в конце концов сама почувствовала, что больше не может терпеть давление Хадуджи, и добилась от Маджида развода. Эта бедняжка так горячо приняла к сердцу свои занзибарские несчастья, что не желала больше иметь ничего общего ни с этой страной, ни с ее жителями. При благоприятном южном ветре она отплыла на корабле обратно в Оман, где у нее недалеко от Маската, тамошней столицы, жила тетя (и отец, и мать Айши умерли). Что касается моей матери и меня, наш переезд планировался уже достаточно давно, и мы переселились в Бет-иль-Тани. Моя сестра Холе была в восторге, потому что теперь мы жили почти под одной крышей с ней, это она, по сути дела, отыскала и подготовила для нас новую комнату.
Все дома султана были так переполнены, что получить комнаты было непросто, и постепенно возникла привычка рассчитывать на то, что место освободится после чьей-нибудь смерти. До чего же противно было видеть, как какая-нибудь женщина прислушивается к кашлю другой, словно надеясь, что это чахотка. Какими бы греховными ни казались подобные мысли, причиной их, конечно, была эта теснота. Только благодаря Холе моя мать и я получили в Бет-иль-Тани отличную просторную комнату, не дожидаясь чьей-нибудь смерти. Мы теперь редко видели Хадуджи: она была оскорблена тем, что мы переехали от нее, и обвиняла мою мать в том, что та недостаточно ее любит, – можно с уверенностью сказать, что обвиняла совершенно несправедливо.
Но моя мать просто была не в состоянии выносить то, как Хадуджи притесняла девушку, которая обидела ее лишь тем, что стала женой Маджида. Однако сам Маджид продолжал приходить к нам в гости и остался одним из наших лучших друзей.
Бет-иль-Тани находился совсем рядом с Бет-иль-Сахелем и был соединен с ним мостиком, который посередине между дворцами пролегал над турецкой баней. В то время, о котором я рассказываю, в Бет-иль-Тани сохранилась лишь тень его прежнего великолепия. Когда-то на его втором этаже жила персидская принцесса по имени Шезаде. Она была одной из главных жен моего отца и была очень красива. Говорили, что она вела себя очень странно, однако сохранилась память о том, что она была очень добра к пасынкам и падчерицам. Первый этаж занимала ее «скромная свита» – сто пятьдесят персидских всадников. В их сопровождении она выезжала на коне и охотилась среди дня, что, по представлениям арабских женщин, было уже слишком. Персидских женщин, кажется, воспитывают по-спартански; они имеют гораздо больше свободы, чем наши, но и думают, и ведут себя грубее.
Шезаде, как мне рассказывали, жила очень роскошно. Ее наряды – а одевалась она по-персидски – были буквально сверху донизу вышиты настоящими жемчужинами. Если кто-нибудь из прислуги, подметая комнаты, находил одну или несколько из них на полу, принцесса всегда отказывалась принять жемчужины обратно. Она не только безрассудно злоупотребляла щедростью султана, но и нарушала священные законы. Она вышла за моего отца ради его богатства, любя при этом другого. Однажды султан в пылу гнева едва не совершил грех убийства, но верный слуга остановил его вооруженную руку и этим спас Шезаде от смерти, а моего отца от ужасного греха, – я уже упоминала об этом выше. Оставался только развод, к счастью, их брак был бездетным. Через несколько лет, когда султан сражался против персов в Бендер-Аббасе, на берегу Персидского залива, сообщали, что среди врагов была замечена красавица Шезаде, которая целилась в членов нашей семьи.
В бывшем доме этой принцессы я стала учиться писать – самостоятельно и очень примитивным способом. Делать это, разумеется, приходилось тайком, потому что у нас женщин никогда не учат писать, и, если они хоть сколько-нибудь умеют это, они не должны показывать свое умение. Для первого урока я взяла Коран и попыталась повторить буквы на лопатке верблюда – в Занзибаре эта кость заменяет грифельную доску. Успех придал мне бодрости, и я стала быстро продвигаться вперед. Но со временем мне стало нужно, чтобы кто-нибудь позанимался со мной чистописанием, и поэтому я дала одному из наших «образованных» рабов почетнейшее поручение обучить меня письму. Каким-то образом об этом стало известно, и на меня градом посыпались возражения. Но какое мне до них было дело!
Глава 5
Особенности национального быта