Принцессы, русалки, дороги...

«Классы» — это нечто вроде ежедневного обязательного разыгрывания «гамм» балета, ежедневного повторения азов балетного искусства. «Классы» ведет советский балетмейстер.

Комната для занятий артистов балета в Ковент-Гардене вся в зеркалах, но маленькая, не более двадцати семи метров.

— В такой зеркальной каморке могут нормально поработать человек пять-шесть, а надо заниматься всем! — говорит балетмейстер.

Занимаются по сменам. Сейчас здесь уместилось человек тридцать. Полная демократия: солисты и кордебалет.

Передо мной: Тимофеева, Карельская, Звягина, Жданов, Корень... Меньше одного метра на каждого! В комнате душно, а если включить вентиляцию — слишком холодно. И в бесконечных коридорах, ведущих сюда из артистических уборных, — сквозняки.

Когда я шла в эти «классы» вместе со всеми артистами, через сцену, по бесконечным коридорам, я уже чувствовала себя чем-то вроде, прошу прощения, щенка, попавшего в лебединую стаю, правда, в тот момент, когда лебеди были без их поэтического оперения. Но «лебеди» отнеслись вполне терпимо к необычному гостю в их коллективе. Из двух имевшихся в классе стульев мне был предоставлен один как рабочее место, поскольку я раскрыла блокнот. На другом стуле навалено все будничное оперение «лебедей»: халаты, туфельки на каблуках, сумочки...

Пришел Леонид Михайлович Лавровский, художественный руководитель гастролей.

— Это уже третья смена! — объяснил ему балетмейстер, показывая на выполняющих различные упражнения «лебедей». У него самого сзади на рубашке — широкая мокрая полоса от пота. Усталый, он уселся на кончик стула, рядом со мной, и продолжал занятия:

— Хорошо. Повыше корпус немножко. Наверх, наверх, ногу в сторону и обратно! Через первую позицию приседать. На вытянутой ноге делай. Поясницу подтяни. Не заваливай корпус на станок. На опорной стой как следует. «Фон-дю», пожалуйста! На полупальцах, на полупальцах! На мизинец приседать больше, Юра, а то ты заваливаешь на большой палец! Так будете делать! — И балетмейстер показывает жестом правой руки, что именно должен делать артист, как обычно летчики рассказывают о фигурах высшего пилотажа.

«Классы» продолжаются.

— Оседаешь на ноге, оседаешь! Поясницу больше подтягивать! Не раскачивай корпус! Раз-два-три! Провести вперед «пассе». Вытянуть ногу. Провести вперед на «плие». Повыше, Муза! Повыше корпус держи, Юра! Подъем косишь!

Станок! Так по праву называется рабочее место артиста балета в комнате для занятий. В поте лица рождается здесь искусство. Происходит некая предварительная, абсолютно необходимая черновая работа, предшествующая «сотворению мира»: тело артиста должно стать эластичным и упругим, покорным и собранным, стать материалом, той «глиной», из которой будет «вылеплена» красота.

И вот начинается «сотворение мира»: уже не «классы», а репетиция.

Леонид Михайлович Лавровский — стройный, широкоплечий, подтянутый, в сером, отлично сшитом костюме. Рядом с Леонидом Михайловичем — наша красиво причесанная, изящно одетая переводчица, потому что в спектакле будет участвовать присутствующий сейчас на репетиции «Ромео и Джульетты» английский «миманс» — статисты. Лавровский дает указания артистам размеренно, выразительно, так, словно декламирует стихи, а не ведет репетицию.

Мне надо было съездить на телеграф, передать корреспонденцию в Москву, Поехала и задержалась. Освободилась только через три часа. Сначала хотела ехать прямо в гостиницу, потом решила заглянуть в театр — вдруг утренняя репетиция еще не закончилась? Вошла в зал и не сразу поняла, где же Лавровский?

Леонид Михайлович был без пиджака. Стоял художественный руководитель не за своим пультом, а у барьера оркестра. Переводчица, раскрасневшаяся, как от бега, и уже отказавшаяся угнаться за словами, которые художественный руководитель не декламировал, а выкрикивал, молча стояла, машинально пытаясь поправить растрепавшуюся прическу.

— Знаю, что никто не ел с утра! Ничего не поделаешь! — кричал Лавровский. — Тимофеева, Самохвалова, отойдите от центра, а ты, Костя, — на середину!.. Ну, смех, улыбки, пошли! Там стойте, там стоять! Когда Тибальд бьет, нужно отпрянуть назад, а когда падает Меркуцио — к нему! Упади, Сережа!.. Затянуто падаешь!.. Хорошо! А теперь уже с ужасом: смерть на лице написана. Вся сцена — в одном движении! Бросились вперед. Подожди, Костя! Не надо разговаривать: мы все уже устали до предела!..

И артисты, и Лавровский в самом деле устали. То и дело единое течение репетиции как бы распадалось: Меркуцио-Корень сидел в то время, когда ему нужно было лежать, мать — Ильющенко — прислонилась к декорации, а ей уже надо было играть горе...

Но снова и снова проверялась техника танца, слаженность действия. И не только это. Нет! Одновременно проверялась духовная подготовленность артиста к выражению больших чувств.

И такая репетиция началась давно. Началась, когда в советской школе юноши и девушки учились любить прекрасное. Когда в комсомоле они верили в крепкую дружбу — честную, прямую, которая, по русской пословице, познается в беде и в основе которой — любовь к человеку!