Принцессы, русалки, дороги...

Наверно, на всю жизнь запомнила я те минуты. Самое себя с затравленно растерянным взглядом и лихорадочно дрожащей улыбкой. Самое себя, тридцатилетнюю женщину, впервые попавшую за границу «Дуню», которую «пустили в Европу», «впервые в жизни одетую «по моде» (нас специально принарядили для поездки) — не в гимнастерку военных лет или «юнгштурмовку» предвоенных, а в длинный бежевый «труакар» и модную шляпку, углом вверх. Чувствующую себя нелепо и даже унизительно в наряде, как бы с чужого плеча. И запомнила некоего, высшего — в моем представлении — таможенного чина, внимательно слушавшего мое объяснение бедствия, в которое я попала, излагаемое на «классическом» английском времен дореволюционного путешествия моей мамы в европейские страны.

Высший таможенный чин слушал, чуть склонив голову набок, как будто внимая взъерошенному щебету неизвестной птицы. Объявил свое решение: «Провожу вас к полисмену!»

Наверно, для страха есть предел, так же, как для боли: за «критической чертой» чувство страха превращается в тупое восприятие кошмара. И, предвидя неизбежное избиение пресловутой «дубинкой» — о, мои знаменитые товарищи по перу с их красочными выступлениями в советской прессе об ужасах капиталистической действительности!! — я подавленно повторила на своем классическом английском времен молодости моей мамы: «Вы будете сопровождать меня до полицейского, не правда ли».

А полисмен-то оказался человеком с изысканной жестикуляцией, с интеллигентной физиономией под характерной, хорошо известной мне по описаниям, высокой каской. А полисмен-то мгновенно вник в суть моего «бедствия» и, с элегантной настойчивостью раздвигая толпу, прямо-таки доставил меня к запасному выходу на пристань, где сдержанно волновались мои спутники. Любезно улыбнулся напоследок.

Рассказала я про необыкновенное происшествие нашему лондонскому консулу. Он процитировал ленинское замечание о том, что капиталисты в Англии веками научились управлять народом без насилия. Авторитет английской полиции прочно завоеван несколькими поколениями полисменов, передачей традиций от отца к сыну. Хотя в Англии должность полисмена не наследуется, но, в силу традиции, сыновья полисменов идут по стопам отцов. Стараются сохранить и приумножить отцовскую и дедовскую вышколенность, выдержку, предупредительность. Даже внешнюю осанку предков стараются воспроизвести! Полисменов обучают в специальных школах, подбирают особым образом — так, что все они рослые, подтянуто-осанистые, широкоплечие.

«Простым англичанам, — рассказывал мне консул, — внушают, что полисмен не нагрубит и постарается помочь, если к нему обратишься за помощью. По-видимому, практичные государственные деятели Англии давно; поняли, что власти выгодно культивировать в народе уважение к полиции, олицетворяющей в глазах народа именно эту власть!..

Но времена меняются, — добавил консул, — простые англичане, встающие в ряды демонстрантов, все более осознают, что их «вежливая» полиция способна не только избивать, но и убивать людей!..»

Насколько справедлива была эта последняя фраза я вижу сейчас, читая английскую газету «Таймс» за 17 июня 1981 года. Газета откровенно рассказывает о бесчинствах британской полиции в кварталах Брикстона — этого, по выражению газеты, «фронта на юге Лондона».

 

— Ох, легче долететь, чем выбраться из самолета!

Так «сегодня» врывается во «вчера», в прошлое.

Прямоугольник запасного люка заполняет фигура военного в темно-серой форме, фотографирующего наш Ту. Заметив это, таможенник доверительно сообщает нам:

— Американец!

Еще в полете кто-то сказал: «Можно будет написать фантастический рассказ, начав его примерно так: мы прилетели в Лондон в тот час, когда вылетели из Москвы».

Говоривший имел в виду, что разница во времени между Москвой и Лондоном — три часа, и Ту-104 пролетает это расстояние за три часа. В действительности ситуация оказалась еще более фантастичной: прилетели на американскую военную базу, откуда англичане никак не могут нас вызволить! Кто-то и еще кто-то сетует:

— Когда же, наконец, кончится наше «сиднем сидение»!

В момент нарастающего ворчания балетмейстер-педагог побеждает балетмейстера — усталого путешественника, начинает исподволь направлять нудное течение времени в русло творческого ожидания встречи с еще не знакомыми зрителями.

Как примут они «Ромео и Джульетту» Шекспира, которого кое-кто пытался и пытается превратить в «объективного созерцателя жизни» и которого Большой театр, естественно, чувствует и понимает совсем иначе. Сумеет ли балет Большого донести до англичан свое понимание великого Шекспира как страстного борца за высокие гуманистические идеалы, за равенство людей, против власти золота? Как гения, скорбящего о несовершенстве окружающего его мира?

Какова эта страна, эта еще не увиденная воочию Англия, сын которой, великий Байрон, создавал образы одиноких свободолюбивых бунтарей и закончил свою жизнь в осажденном греческом городе Миссолунги как участник национально-освободительной борьбы греков против турецкого господства?