Припасть к корням

Он явно имел в виду что-то важное, но я не понимал, что именно. Может, и сам Рэй не понимал. Говорят, если долго проработать в тюрьме, можно столкнуться с чем-то странным, что почти невозможно описать словами. Я сам с подобным не сталкивался, но много слышал. Может, Рэй тоже слышал и искал того… кто знал наверняка.

— Я не представляю, как по-другому его назвать, — сказал он. — Оно проклятое, вот и все.

— Для человека, который мало слышал, ты слишком хорошо осведомлен.

Его взгляд вернулся с неба на землю, а лицо снова стало напоминать маску.

— Наверное, я просто слышу немного больше, чем нужно, — он сделал несколько шагов в направлении тетиного дома. — Будь осторожен, Дилан. А еще мне очень жаль, что Эвви умерла.

— Постой, Рэй. Глупый вопрос, но… Твоя тетя Поли, твоя бабушка, твоя мама, кто-нибудь… рассказывали тебе в детстве сказки про Лесного Странника?

Он покачал головой:

— Нет. Мне рассказывали только про лесных дятлов, — он сделал несколько шагов и снова остановился, будто вспомнил то, о чем не вспоминал уже лет двадцать. — Теперь, когда ты сказал, я вспомнил, что тетя Пол рассказывала про кого-то, кого она называла «Старик — Ореховые кости», высокого, как облака, и маленького, как орешек. Полная ерунда. Сам знаешь, чего только не навыдумывают эти старухи.

— Точно.

Было видно, что он пытается собрать воедино осколки воспоминаний.

— Но больше всего нас пугала история из ее детства. Она клялась, что видела это собственными глазами. Как-то компания контрабандистов напилась спирта, который они перевозили, и устроила пожар. Сгорело несколько акров леса, поля и пара домов. Контрабандистов нашли в лесу, кто-то вынул из них все кости и воткнул вместо них ореховые прутья… сделал вроде как чучела. После этого его и прозвали Старик — Ореховые кости. Всегда думал, что она просто хотела нас напугать, заставить не отлынивать от работы.

— Мне тоже так казалось, — сказал я.

Он засмеялся.

— Коровы ведь не могут ждать. Их нужно доить каждое утро, — его лицо стало серьезным, а огромная рука потянулась к бороде и почесала ее. — С чего это ты меня об этом спросил?

Я махнул рукой в сторону дома:

— Знаешь, как бывает, дотронешься до чего-нибудь и сразу вспоминаешь.

Позже я все время возвращался к тому моменту, когда мы с Джиной вошли в дом и стояли у бабушкиного кресла. Она и вправду словно дочитала книжку и спокойно решила: этот день хорош, чтобы умереть. Она была очень привязана ко всем нам, ее внукам и правнукам, хоть мы и разлетелись кто куда из дома. Она знала, что скоро у меня отпуск, знала, что он совпадает с отпуском Джины.

Мы же были ее любимчиками. Даже миссис Тепович это знала.

Это натолкнуло меня на мысль, что бабушка рассчитала — именно мы с Джиной первыми окажемся в ее доме. Ей явно не хотелось, чтобы нас опередила мама, да и отец тоже. Некоторые вещи очень жестоки, и неважно, что делаются они из любви.

Может, ей казалось, что именно мы сможем всё понять и принять. Мы же были ее любимчиками. Хоть мама, все наши дяди и тети выросли здесь, они слишком долго жили вдали от этих лесов, в отличие от нас, ее внуков.

В этот субботний вечер мы чувствовали себя удивительно спокойно, даже находясь в разных частях дома. Я рылся в кладовой, разглядывая последние заготовки, которые она сделала, и обнаружил кувшин из мейсоновского фарфора, наполненный монетами. Вдруг раздался истошный крик. Я решил, что Джина наткнулась на мертвого енота или гнездо с высохшими бельчатами, или что там еще можно обнаружить на сельских чердаках.

Но когда она зашла за мной, ее лицо было бледным, а голос таким тихим, что я едва разобрал слова.

— Шай, — твердила она чуть слышно, — Шай, — каждый звук давался ей с трудом, взгляд блуждал. — Шай.

Я не верил, пока карабкался по складной лестнице на чердак, не верил, когда шел по скрипучим доскам, продираясь в полутьме сквозь вековую пыльную паутину. Но, простояв минут пять — или двадцать — на коленях, поверил, хоть это и было невероятно.

Свет падал из маленьких треугольных окошек у самого конька крыши. Через небольшие зарешеченные отдушины на чердак проникал свежий воздух. А между баком с нагревателем и стопкой картонных ящиков, на детской кроватке, лежало тело моей сестры, закрытое по грудь простыней.

Простыня не казалась пыльной и выгоревшей. Она была чистой и белой, словно ее недавно стирали. Восемь лет Эвви стирала простыни своей мертвой внучки. Это никак не укладывалось у меня ни в голове, ни в сердце.

Понемногу я начал понимать: мы не должны были ее узнать, ведь прошло восемь лет с тех пор, как она умерла. В лучшем случае она должна была превратиться в мумию. В худшем — в кучку костей, завернутых в лохмотья, с облаком шелковых светлых волос. Она выглядела очень худенькой, а когда я коснулся рукой ее щеки, кожа оказалась мягкой и податливой, как свежезамешанная глина. Мне даже показалось, что она вот-вот откроет глаза.