Природа. Дети

У охотника и его собаки возникают сложные взаимоотношения с новыми действующими лицами: тетеревиной маткой и ее птенцами. «Мы так довольно долго стояли, и, конечно, они в кусту хорошо знали, что мы стоим с двух сторон. Я сделал шаг к кусту и услышал голос тетеревиной матки. Она квохнула и этим сказала детям:

— Лечу, посмотрю, а вы пока посидите.

И со страшным треском вылетела.

[...] Большая серая, почти с курицу, птица вдруг кувыркнулась в воздухе, подлетела почти к самому Ярикову носу и над самой землей тихонечко полетела, маня его криком:

— Догоняй же, я летать не умею!»

Так Пришвин выражает в репликах тетеревиной матки мотивы ее поведения.

Интересный оттенок: успокаивающее сообщение птенцам — «посмотрю», а на деле смелый и опасный маневр!

Ярик не выдержал и, «забыв годы моей науки, ринулся [...]».

«Фокус удался. Она отманила зверя от выводка и, крикнув в кусты детям:

— «Летите, летите все в разные стороны»,— сама вдруг взмыла над лесом и была такова» (т. 3, стр. 108)[7].

Слово «зверь» здесь сигнал изменения точки зрения. Ситуация описывалась с позиций охотника и его собаки. Теперь она описывается с точки зрения тетеревиной матки; для нее Ярик — зверь.

Молодые тетерева разлетелись.

Ярик «опомнился и, виноватый, медленно стал подходить. Особенным, жалким голосом я спрашиваю:

— Что ты сделал?

Он лег.

— Ну, иди же, иди!

Ползет виноватый, кладет мне на коленку голову, очень просит простить.

— Ладно,— говорю я, усаживаясь в куст,— лезь за мной, смирно сиди, не хахай. Мы сейчас с тобой одурачим всю эту публику».

Я снова подчеркнул неожиданность пришвинских определений — обращение к собаке «жалким голосом» и характер отношения охотника к тетеревиному семейству — его решения одурачить «всю эту публику».

И одурачил — заговорил на тетеревином языке:

«— Фиу, фиу!

Значит: «Где ты, мама?»

— Квох, квох! — отвечает она.

И это значит: «Иду!»

Тогда с разных сторон засвистело, как я:

— Где ты, мама?

— Иду, иду! — всем отвечает она».

Охотник подманил одного цыпленка, накрыл его ладонью и вытащил.

«— Ну, понюхай,— тихонько говорю Ярику.

Он отвертывает нос: боится хамкнуть.

— Нет, брат, нет,— жалким голосом прошу я,— понюхай-ка.

Нюхает, а сам — как паровоз.

Самое сильное наказание».

Прощенный, казалось, Ярик все-таки наказан — и очень чувствительно.

Весь этот эпизод пронизан юмором — и одурачивание тетеревиной «публики» и способ наказания Ярика. А концовка дана в другой тональности — добрая, веселая и поэтичная:

«И пускаю своего тетеревенка. Он хлопает крыльями о куст, и все хлопают, все вздымаются. А мы из кустов с Яриком смотрим вслед улетающим и смеемся:

— Вот как мы вас одурачили, граждане!»

Тетерева были «публикой», а теперь они даже «граждане».

Охота без добычи. Ягдташ пуст — и бог с ним. Рассказчик обогатился наблюдениями — над пейзажем, над своей собакой, над способами воздействия на нее, над поведением тетеревиного семейства. Конечно, это не следует понимать буквально — художник и естественник Пришвин, вероятно, дал в рассказе свод наблюдений многих охот, сгустив их в один эпизод, в одну охотничью прогулку с собакой.

Автор исследовал ситуацию с трех точек зрения: рассказчика-охотника, его собаки и объекта охоты — тетеревиного семейства. Своего рода равноправие всех этих действующих лиц (все они — «внутри» природы) выражено диалогическими отношениями между ними — разговорами с Яриком и с тетеревами.

Обоснование такой позиции художника мы находим в дневнике Пришвина — например, в записи 1951 года:

«Чувство природы есть чувство жизни личной, отражаемое в природе: природа это я. Труднее всего говорить о себе, оттого так и трудно говорить о природе» (т. 6, стр. 341).

Психологические характеристики поведения птиц, общение охотника с его собакой в их разговорах, где реплики собаки — перевод на наш язык всего выраженного позой, «хаханьем» или стойкой, построение эпизодов, да и сам пришвинский стиль настолько «новеллистичны», что эта вещь, как и многие другие в сборнике, не поддается однозначному жанровому определению. Но разве оно обязательно? Белинский пользовался выражением «учено-художественная литература», вполне применимом к пришвинским рассказам-очеркам. «Хотят видеть в искусстве,— писал Белинский,— своего рода умственный Китай, резко отделенный точными границами от всего, что не искусство в строгом смысле слова. А между тем эти пограничные линии существуют больше предположительно, нежели действительно; по крайней мере их не укажешь пальцем, как на карте границы государства. Искусство, по мере приближения к той или другой своей границе, постепенно теряет нечто от своей сущности и принимает в себя от сущности того, с чем граничит, так что вместо разграничивающей черты является область, примиряющая обе стороны».

Взгляд Белинского не расходится с пришвинской трактовкой очерка. Как раз в пограничной полосе и помещаются его рассказы-очерки, иногда больше приближаясь к новелле, а иногда отходя от нее к другой границе — между очерком и поэмой в прозе.