Природа. Дети

— По-моему,— сказал Коростелев,— он давно умственно перерос Петра Ильича. И ни по какой педагогике нельзя взыскивать с парня за то, что он дурака назвал дураком».

Тут не все воспитатели согласятся с Коростелевым. И не только потому, что это грубость — обозвать взрослого дураком, а по вопросу принципиальному: должен ли взрослый заслужить у ребенка авторитет или надо просто пресекать всякую критику. И мысль не должна возникнуть, что взрослый может быть олухом, считает мать Сережи. Но ничего не поделаешь — дети наблюдательны и в пять-шесть лет уже могут верно оценить иные поступки и качества взрослых. Запретить возникновение мысли невозможно. А запретить ребенку свои мысли высказывать — во власти взрослых. Только это опасно — воспитывать лицемерие и скрытность. Вот точка зрения Коростелева, и автор на его стороне.

Этот эпизод входит в главу «Какая разница между Коростелевым и другими». Как ни грустно сложилось для Сережи, но «другие» — это прежде всего мама. Но, конечно, не только она. «Сколько ненужных слов у взрослых!» — грустно размышляет Сережа. Пролил он чай. Все, что ему говорит по этому поводу тетя Паша, он слышал уже сто раз, а он ведь и без этих ненужных слов понимает, что виноват. Мама ужасно долго объясняет, что ко всякой просьбе нужно прибавлять слово «пожалуйста». Выяснив, что без этого слова мама не даст карандаш, он покоряется — взрослые «сильны и властвуют над детьми».

А Коростелев не беспокоится о пустяках. «И если Сережа занят в своем уголке и ему нельзя, чтобы его отрывали,— Коростелев никогда не разрушит его игру, не скажет что-нибудь глупое, вроде: «А ну, иди, я тебя поцелую!» (стр. 225).

Власть Коростелева не обременительна для Сережи, потому что все слова его и поступки дельны. Купил велосипед, научил плавать, снял унизительную боковую сетку с кровати, требует, чтобы Сережа не плакал, когда ссадил колено — он мужчина. А когда Марьяна снова готовится стать матерью, Коростелев советуется с Сережей, кого бы им купить в больнице — мальчика или девочку, обсуждает с ним положительные и отрицательные стороны обоих вариантов. Он вообще многое обсуждает с Сережей, и Коростелеву — только ему! — может поведать Сережа иные свои мысли: «[...] не с каждым поделишься — не поймут, чего доброго; они часто не понимают; будут шутить, а шутки в таких случаях для Сережи тяжелы и оскорбительны».

Как-то Сережу поразила идея, что, может быть, на Марсе сейчас стоит такой же мальчик с санками, и, может быть, его тоже зовут Сережей. Коростелев не насмехался. Он подумал и сказал: «Возможно». «И потом почему-то взял Сережу за плечи и заглянул ему в глаза внимательно и немного боязливо».

Боязливо! Коростелеву открывается сложность раздумий и фантазий Сережи, он боится неосторожным словом что-то разрушить, повредить в его внутреннем мире. А Марьяна ничего не боится. Она уверенно оперирует своим небогатым запасом воспитательных мер. Только почему-то после каждого ее нравоучения у Сережи то грустные и холодные глаза, то он послушен, но задумчив. Сердце его непроизвольно закрывается для матери, он не делится с ней ни мыслями, ни переживаниями. И с каждым днем все крепче привязывается к Коростелеву, который внимательно и честно отвечает на каждый его вопрос, отзывается на каждое его желание, душевное движение.

Растет Сережа, ширятся его интересы, все отчетливее определяется индивидуальность. Он не пропускает мимо внимания, как многие не очень вдумчивые дети, явления, которые нелегко понять,— ему свойственно упрямо и упорно прояснять для себя непонятное. Не всегда это удается — слишком сложно иногда непонятное для пятилетнего жизненного опыта.

На дворе появился чужой дядька, расспрашивает Сережу, много ли в доме добра, есть ли отрезы на костюмы или пальто. Пришел Лукьяныч, дядька просит у него работы, не скрывает, что он недавно из тюрьмы, рассказывает: жена его бросила, вышла за работника прилавка, теперь он, мол, пробирается к маме в Читу. Добрый Лукьяныч позволил ему дров напилить, сказал тете Паше: «Отдай этому ворюге мои старые валенки».

Сам дядька и все, что он рассказывал, отношение к нему Лукьяныча и тети Паши — клубок загадок для Сережи. И он начинает терпеливо его распутывать. «Почему он такой? — спросил Сережа тетю Пашу».— «В тюрьме сидел».— «А почему сидел в тюрьме?» — «Жил плохо, потому и сидел». Сережа долго обдумывает слова тети Паши. Неясно. После обеда он допрашивает уже Лукьяныча: «Если плохо живешь, то сажают в тюрьму?» Лукьяныч объясняет, что дядька сам плохой, чужие вещи крал. Тут возникает новый вопрос: почему же, если он плохой, Лукьяныч ему валенки отдал? Значит, плохих надо жалеть?

Логика Сережиных вопросов безупречна. Каждый вытекает из ответа на предыдущий. Вдумчиво и систематично Сережа исследует сложное явление. Путаясь, спотыкаясь, Лукьяныч объясняет, что отдал валенки не потому, что дядька плохой, а потому, что он почти босой,— и, заторопившись, убегает. «Чудак,— подумал Сережа,— ничего не поймешь, что он говорит».