Природа. Дети

На этом пароходе едет Анфиса, едет и писатель Леонтьев. Паустовский доверил этому герою передать нам некоторые свои, авторские размышления — прежде всего глубокую внутренюю связь своего душевного состояния и своего искусства с природой.

Леонтьев всю жизнь мучился тем, «что не в состоянии был с полной силой выразить себя, мучился сознанием, что может и должен написать замечательные и нужные людям вещи» (стр. 51). Можно было бы предположить, что эти слова сказаны и о себе (вспомним «нет слов, чтобы описать...» в «Черном море»). Можно, но вряд ли нужно: неудовлетворенность сделанным, сознание неполноты самовыражения в искусстве свойственны едва ли не каждому подлинному художнику, будь он писатель, живописец или музыкант. Эта тревога и это мучение чужды только ремесленникам в искусстве.

Леонтьев временно заменяет больного объездчика лесного кордона. Вот он просыпается утром в сторожке, где поселился. Осуществилась его мечта о том, «чтобы испытать редкое для горожанина состояние затерянности среди природы». Проснувшись в первое свое утро в сторожке, он, не открывая глаз, прислушивается к звукам.

«Так-так, так-так! — торопливо стучали над головой ходики. Потом звонко, одним дыханием протрещал сверчок и замолк.

Эти звуки существовали рядом. А за стеной избы — где-то далеко-далеко — проходил непрерывный гул, медленный, похожий на рокотание моря. Там шумел лес» (стр. 84).

Разделение на звуки «рядом» и «далеко-далеко» снова убеждает в том, что сочетание звуков крупного и общего плана у Паустовского сознательно — это один из свойственных ему способов словесной зарисовки пейзажа.

Потом перечисляются простые утренние дела одинокого человека, осваивающего новое лесное жилье. Обстоятельность, неторопливость описания создает ту атмосферу спокойствия, душевного отдыха, которые и характерны для этой главы, названной «Глухомань». Здесь даже «звезды одиноко горели над соснами».

Краски, освещение, конечно, тоже изображены, но во временном и пространственном (в две страницы) разрыве с описанием звуков. Леонтьев вспоминает ночью цветовые впечатления, полученные днем: под ногами розовый вереск, на озере — желтые кувшинки, непролазную гущу дикой малины, усыпанной ягодой.

Спокойствие неторопливой жизни в лесу, радостного общения с природой прерывается второй (после оврагов) драматической кульминацией: изображаются гроза (тоже вторая — первая связана с темой оврагов) и вызванный молнией лесной пожар.

«Гроза была сухая [...]. Молнии не ударяли в землю зигзагами, а полыхали размытым розовым светом» (стр. 92). Так передано освещение. А звуки?

«Лесные чащи напряженно гудели. С сухим треском обламывались сучья. Протяжно скрипели сосны. Потом в этот разноголосый гул вошел рокот мотора» (летел самолет.— А. И.).

Определения и глаголы по-прежнему скромны в сравнении с «Кара-Бугазом» и «Колхидой» — треск сучьев, скрип сосен. Близкие звуки — на фоне звуков общего плана: «чащи гудели».

Изображение лесного пожара, вызванного ударом молнии, неторопливо; оно включает познавательный материал — сообщение о типах лесных пожаров («верховой» и «низовой»), распознавание их (желтый или черный дым), способы тушения. Эти сведения частью разверстаны по репликам действующих лиц, частью переданы размышлениями Леонтьева.

Тут, единственный раз в этой повести, появляется любование разгулом стихии: «Леонтьев со страхом и одновременно с каким-то непонятным восторгом смотрел на бьющую в небо с треском и гулом стену живого огня». В строе «Повести о лесах», резко отличающемся от «Колхиды», такое сообщение и воспринимается иначе. В нем нет никакой экзотичности — это психологически достоверно: среди чувств, которые вызывает пожар, часто, наряду с ощущением бедствия, присутствует и любование зрелищем, может быть не всегда осознанное.

Когда ветер стих, «весь огонь пошел вверх, гудящим светоносным занавесом». Бедствие, но зрелище величественно!

Под руководством опытного лесника сотни людей начинают борьбу с огнем. Способ тушения пожара, вероятно, неожидан для многих читателей. Лесной пожар тушат встречным пожаром. Складывают вал из небольших деревьев, хвороста, сухой хвои — и поджигают его. Лесник предупреждает Леонтьева, что способ этот небезопасен для людей.

Опять — какое зрелище! «Две стены пламени сшиблись, как два огромных бешеных зверя, тесно сливаясь, расшвыривая мириады искр. Казалось, вот-вот огонь двинется дальше и от него уже никому не спастись» (стр. 96).

Но огонь, «как подрезанный, упал на землю и только низкими языками перебегал, затихая, вдоль вала».

И тут же, как не раз в этой повести, следуют разъяснения кажущегося чуда в вопросах (Леонтьева) и ответах (лесника).

Читатели узнают, что встречный огонь раздувает пожар до невиданных размеров. «Тогда в окружающем воздухе сразу сгорает почти весь кислород, просека заполняется углекислотой и дымом, и огонь, естественно, гаснет [...]».