Природа охотника. Тургенев и органический мир

И что за прелесть эта книга! сколько в ней свежести, грации, наблюдательности, понимания и любви природы!.. <…> [Аксаков] смотрит на природу (одушевленную и неодушевленную) не с какой-нибудь исключительной точки зрения, а так, как на нее смотреть должно: ясно, просто и с полным участием; он не мудрит, не хитрит, не подкладывает ей посторонних намерений и целей: он наблюдает умно, добросовестно и тонко; он только хочет узнать, увидеть. <…> Это настоящая русская речь, добродушная и прямая, гибкая и ловкая. Ничего нет вычурного и ничего лишнего, ничего напряженного и ничего вялого. <…> Его [Аксакова] манера как нельзя более идет к добродушно-умному, ясному и мужественному тону всей книги [Тургенев 1978а, 4: 513, 517, 519, 521].

Здесь будет трудно не предположить, что Тургенев подразумевал сопоставление «Записок» Аксакова со своими собственными «Записками охотника», в которых благодаря их имплицитной критике русского крепостничества можно было увидеть (что, собственно, официальные власти и сделали) множество «посторонних намерений и целей».

Далее Тургенев сравнивает аксаковский способ описания природы с еще двумя, которые он обнаруживает у других авторов и считает ошибочными. Первый тип заблуждения характеризуется, как мы уже видели в главе первой, тяжеловесными антропоцентричными тропами таких авторов, как Бюффон («конь самое благородное завоевание человека»), поэт В. Г. Бенедиктов (который пишет о горах, что они «побеги праха к небесам», утес у него «хохочет», а молния – «фосфорическая змея») и Виктор Гюго (совершающий сходные прегрешения в стихотворениях цикла «Восточные мотивы») [Тургенев 1978а, 4: 516, 518][141].

Далее в рецензии Тургенев неодобрительно отзывается и о втором неверном способе описания природы, характерном для мастеров, которые ему значительно более по сердцу:

Бывают тонко развитые, нервические, раздражительно-поэтические личности, которые обладают каким-то особенным воззрением на природу, особенным чутьем ее красот; они подмечают многие оттенки, многие часто почти неуловимые частности, и им удается выразить их иногда чрезвычайно счастливо, метко и грациозно; правда, большие линии картины от них либо ускользают, либо они не имеют довольно силы, чтобы схватить и удержать их. Про них можно сказать, что им более всего доступен запах красоты, и слова их душисты [Тургенев 1978а, 4: 519].

Чуть дальше Тургенев называет таких писателей «полуженски – ми поэтическими личностями» и приводит в пример Тютчева и Фета – поэтов, которыми он безмерно восхищался[142]. Стиль собственной рецензии на книгу Аксакова, с ее вензелями историографической и философской изощренности, позволяет отнести и самого Тургенева к той же категории «полуженских» писателей-натуралистов, которых он критикует. Его написанное в то же время письмо к И. С. Аксакову дает веские основания предполагать, что слова эти были направлены Тургеневым также и против самого себя: «Статья моя о книге Вашего отца явится в 1-м № “Совр<еменника>” <…>. Там есть несколько мыслей о том, как описывают природу, где я себя не щажу» [Тургенев 19786, 2: 178][143]. Таким образом, представляется, что рассмотренные нами утонченные, но яркие описания природы в «Записках охотника» – «часто почти неуловимые частности», выраженные «чрезвычайно счастливо, метко и грациозно», – разочаровали своего создателя, по крайней мере когда он сравнивал их с результатами аксаковского менее антропотропного подхода.