Пришелец

Сказав эту длинную и вполне вразумительную фразу по-гардарски, Дильс начал запинаться и путаться в дебрях кеттско-гардарского словаря, чертить на песке лагерные ворота с подъемным мостом, по которому в сопровождении нескольких разукрашенных шечтлей прошли в лагерь прибывшие послы, а затем увлекся собственным рассказом и пустился в такие подробности, что падре едва удалось остановить поток его пылкого, но несколько косного красноречия. При этом воин говорил вполголоса, поминутно озирался и вообще всем своим поведением выказывал если не страх, то довольно заметное беспокойство. Для того чтобы понять причины такого необычного поведения, падре еще раз прокрутил в голове рассказ Дильса, точнее то, что он извлек из его путаного монолога, но не обнаружил в нем ничего угрожающего. Выяснилось, что Эрних не сразу принял приглашение прибывших, ссылаясь на то, что в отсутствие командора он может распоряжаться людьми лишь в пределах форта и его ближайших окрестностей. Тогда шечтли представили ему трубку Нормана и заявили, что если люди форта откажутся принимать участие в Играх, то им придется либо дать заложников, которых по окончании празднеств принесут в жертву, либо готовиться к войне с легионами Катун-Ду, что неизбежно окончится уничтожением лагеря и окровавленным жертвенным камнем у подножия истукана. Сама по себе трубка Нормана была, конечно, слабым аргументом в пользу гибели ее хозяина, но шечтли поднесли ее Эрниху с таким почтительным и торжественным видом, словно обугленный чубук представлял собой реликварий и содержал не остатки пепла и табачного нагара, а крупинки командорского праха. Приняв трубку с подобающими церемониями, Эрних попросил ночь на размышление, а наутро разбудил гарнизон тремя гулкими ударами в корабельную рынду и, поднявшись на одну из угловых башен, громко объявил, что через два дня участники Больших Игр выступают в поход. А когда кто-то из гардаров, кажется, Люс, попытался выяснить у него, что представляют собой эти самые Большие Игры, Эрних сказал, что в детали его еще не посвятили. Впрочем, по некоторым признакам, в частности, по тому приему, который оказали им шечтли, можно было и так заключить, что несравненный Иц-Дзамна вряд ли удовлетворится какими-нибудь детскими шалостями вроде костей, покера или безобидной травли полосатых диких свинок на лесных лужайках. Впрочем, особого беспокойства эти предположения не вызвали, напротив: кетты и гардары, уставшие от скуки и бессмысленного напряжения гарнизонной жизни, отупевшие от жары, азартных игр и тихого потаенного пьянства, как будто даже обрадовались перемене обстановки и двое суток живо обсуждали состав команды и демонстрировали друг перед другом свои разнообразные способности. Когда же один из оставленных в лагере заложников-шечтлей знаками намекнул Свеггу, что одним из главных состязаний будет священная игра в мяч, воин принес с каменистого побережья несколько тяжелых, обточенных волнами булыжников и, построив будущих игроков в две шеренги, заставил их до упаду перебрасываться этими каменными шарами, безжалостно направляя броски в голову и корпус противника. И даже сейчас, продираясь по узкой, успевшей зарасти тропке, игроки тащили эти камни с собой и на каждом привале устраивали небольшие игры, внешне напоминавшие смертельные схватки тех времен, когда человек еще не знал никакого иного оружия, кроме булыжника и дубины. В этих отчаянных играх особенно выделялись оба могучих воина и, как ни странно, хилый тщедушный Люс, перехватывавший летящие в него камни с ловкостью молодого хоминуса и буквально расстреливавший противников молниеносными ответными бросками. Удары выходили весьма чувствительные, и, чтобы не перекалечить друг друга раньше времени, игроки стали прикрывать колени, локти и голени щитками из половинок толстого полого тростника, а на головы надевать шлемы из ворсистой скорлупы крупных местных орехов, что росли под высокими растрепанными верхушками пальм и сбивались на землю пущенными из пращи камнями.

— Во время Игры их нельзя будет надевать, — сказал про эти доспехи Дильс, — но и играть мы будем не камнями.

— Догадываюсь, — сказал падре, принимая из рук гардара теплую деревянную плошку с темным лиственным настоем, — но я вижу, ты все время оглядываешься и как будто чего-то боишься?..

— Гуса, — прошептал Дильс, понизив голос, — шаман…

— Шаман? — спросил Норман. — Где?.. Откуда?..

— Не знаю, — нахмурился Дильс, — меня послали — я смотрю.

— А где остальные?

— Идут, — воин коротким копьем ткнул в сторону тропы, ведущей к подвесному мосту, — послы, шечтли, наши — все.

— А шаман?.. Гуса?.. — спросил Норман, оглядываясь на гардаров, забрасывавших песком дымящиеся угли костра.

— Не знаю, — ответил Дильс, — я не видел. Эрних видел. Вас тоже видел.

— Ясно, — сказал падре, вспомнив о плоской глиняной чаше с водой в руках юного жреца, — чудо…

— Пора бы уже привыкнуть, — буркнул Норман.

— Да-да, конечно, — задумчиво сказал падре, — но все-таки в душе я не перестаю удивляться…

— Довольно о душе, — перебил Норман, — пора подумать о ее вместилище — теле.