Пришелец

Катун-Ду задвинул камнем отверстие тайника, вновь вернулся на свое прежнее место перед жертвенным камнем, снова сел, скрестив ноги, и направил трубку на озаренную факелами городскую площадь. Там безлико шевелилась мелкая и вороватая ночная жизнь: гибкий женский силуэт напористо льнул к тусклым кожаным накладкам караульного солдата, а за его спиной двое бродяг грабили подвыпившего торговца, щекоча ему глотку блестящим лезвием ножа. Мелькнул и пропал красный всплеск факела между колоннами храма Пернатого Змея: это жрецы спешили на свои тайные ночные сборища, которые, впрочем, давно уже перестали быть тайной. Из низкой широкой двери кабака выбросили пьяницу, и он упал на каменную плиту у подножия рогатого и козлоногого человеческого изваяния, захваченного в войне с приморским племенем черро. Пленные черро говорили, что сами захватили эту статую в войне с белыми бородачами, приплывшими на большом парусном корабле. Впрочем, настоящей большой войны не было: обезумевшим от жажды морякам просто послали в дар большие тыквенные кувшины с прохладным настоем сонной травы дзикку. Когда бородачи уснули, черро подплыли к судну на своих плоских бесшумных лодках, связанных из толстого тростника и обтянутых оленьими шкурами, вскарабкались на борт и повязали всю команду. Бородачей принесли в жертву Богам Света и Тьмы, отрубив им головы на макушках каменных истуканов при входе в лагуну, а в днище корабля топорами прорубили дыры и затопили, боясь, как бы духи убитых не уплыли на нем и не привели к берегам черро своих соплеменников.

Но один бородач, как видно, чудом уцелел среди всеобщего побоища. Утренняя стража захватила его на темной улочке, над которой ровными уступами возвышались поставленные друг на друга пакито — жилища бедняков, сложенные из ноздреватых плит ракушечника и покрытые несколькими слоями тростниковых циновок. Впрочем, захватывать бродягу было бы даже странно: тощий и жилистый старик и не думал удирать или сопротивляться. Стражники говорили, что он словно сгустился перед ними из пыльного столба, неярко сияя длинными вьющимися кудрями и редкой серебристой бородой. Да и попробовал бы он куда-нибудь удрать от этих бегунов на своей одной ноге и двух кривых сучковатых подпорках!

Стражники доставили старика в храм Пернатого Змея, куда всегда помещали всяких случайных бродяг, прежде чем жрецы решали их участь. Впрочем, в этом вопросе мудрые толкователи божественных посланий — орлиных полетов, небесных всполохов, расположения человеческих внутренностей, дымящихся перед жертвенным камнем, — не отличались особой изобретательностью. Бродягу ждала жаркая благовонная баня, вырубленная в склоне дымящейся горы, покрывало из тончайшего хлопка, увядающие тростниковые циновки на крутых ступенях пирамиды и короткий точный удар широкого клинка под нижнее ребро.

Но при виде одноногого жрецы пришли в замешательство; по обычаю приносимый в жертву должен был сам совершить восхождение на пирамиду, чтобы Иц-Дзамна не разгневался на то, что ему в жертву приносят тех, кто уже ни на что не годен. Один Толкователь Снов осторожно высказался в том смысле, что странное появление в Городе одноногого бородатого бродяги может представлять некое знамение, а потому старика следует оставить в покое и подождать, пока загадка разрешится сама собой. С ним согласились, и бродяга, каким-то образом понявший, на чем сошлись жрецы, почтительно склонил перед ними пепельную голову, приложил к загорелой до черноты груди длиннопалую жилистую ладонь, повернулся и, опираясь на свои подпорки, заковылял к просветам между колоннами. А ближе к ночи Толкователь Снов призвал к себе одну из бывших весталок, после утраты девственности обратившуюся в жрицу любви при храме Ягуара. Та явилась в назначенное время, и Толкователь до восхода луны прохаживался с ней под плоскими перекрытиями храма, словно поддразнивая своей нарочито невнятной речью укрывавшихся среди колонн осведомителей. А так как до слуха каждого осведомителя все-таки доносились обрывки разговора, то под утро они собрались все вместе для составления полного сообщения владыке Катун-Ду. Вот и сейчас, переводя трубку с городской площади на широкие уступы склона, загроможденные извилистыми рядами бедняцких построек, владыка то тут, то там замечал темные неподвижные силуэты тех, кого почтительно называли «государственными ушами».