Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.

Первый неизвестный. Надевайте пальто, мадам, пора ехать.

Зоя (указывая на Обольянинова). Имейте в виду, что мой муж болен! Уж вы не обижайте его.

Первый неизвестный. Его в больницу поместят...

Зоя. Прощай, прощай, моя квартира!..

Обольянинов. У меня мутится рассудок... Смокинг... кровь... (Второму неизвестному.) Простите, пожалуйста, я хотел вас спросить, отчего вы в смокингах?

Второй неизвестный. А мы к вам в качестве гостей собирались.

Обольянинов. Простите, пожалуйста, к смокингу ни в коем случае нельзя надевать желтые ботинки.

Второй неизвестный (первому неизвестному). Говорил я тебе?!

(Михаил Булгаков)

Граф Павел Федорович Обольянинов теперь уже не граф, он теперь — муж не муж, скажем так: сожитель притонодержательницы Зойки. Мало того, и это последнее его прибежище рушится вот в этот самый миг, на наших глазах, и бедного Обольянинова то ли действительно поместят в больницу (попросту говоря, запрут в дурдом), то ли вместе с его морганатической супругой Зойкой отправят в тюрягу. Казалось бы, тут есть от чего прийти в отчаяние. Но он обо всем этом не думает. Он в отчаянии от другого: от того, что гэпэушник, явившийся их арестовывать, надел к смокингу желтые ботинки!!! От этих желтых ботинок у него стынет в жилах кровь и мутится разум.

И даже не только от желтых ботинок, но и от уже совершеннейших пустяков:

Аметистов. Маэстро, мое почтение!

Обольянинов. Простите, я давно хотел просить вас: называйте меня по имени и отчеству.

Аметистов. Что же вы обиделись? Вот чудак какой! Между людьми нашего круга... Да и что плохого в слове «маэстро»?

Обольянинов. Просто это непривычное слово режет мне ухо вроде слова «товарищ».

Аметистов. Пардон, пардон! Это большая разница.

Для Аметистова эта разница огромна: ведь слово «маэстро», как сказал бы Паниковский, «с раньшего времени», оно не чета советскому «товарищ». А Обольянинова от этого «маэстро» корчит ничуть не меньше, чем его корчило бы от «товарища». Потому что «маэстро» — словечко из того социального слоя, который ему так же чужд, как и тот, откуда пришло современное «товарищ».

В той, прежней России у каждого социального слоя были и свои языковые каноны, пожалуй, даже еще более устойчивые и нерушимые, чем бытовые. Военные, интеллигенты, люди светские, духовенство, рабочие, крестьяне — представители каждой из этих социальных групп говорили на своем, только им присущем наречии. И старая русская литература зафиксировала это с поразительной точностью.

— Либо мне сам говорил, что гипноз есть только особенное психическое состояние, увеличивающее внушаемость...

— Это так, но все-таки главное — закон эквивалентности...

— Ряд строго научных опытов и исследований, как я имел честь сообщить вам, выяснили нам законы медиумических явлений...

— Двойная энергия, пересекаясь, должна была произвести нечто вроде интерференции.

(Лев Толстой)

Так разговаривают у Толстого интеллигенты. А вот язык, на котором у него изъясняются (в той же пьесе «Плоды просвещения») мужики, крестьяне: