Пришествие капитана Лебядкина. Случай Зощенко.

От названия «Ключи счастья» Зощенко потом отказался. Но отнюдь не потому, что оно — чужое. Отказавшись от одного чужого названия, он заменил его другим — тоже чужим: «Перед восходом солнца». Может быть, второе название он предпочел первому, потому, что оно более «благородного происхождения»? Все-таки Гауптман — не Вербицкая... Нет, благородство происхождения его ничуть не волнует. Ему решительно все равно, из какого источника он будет черпать. Лишь бы шло в дело, лишь бы годилось для выражения того, что ему надо выразить. Чехов, как известно, не любил, когда его называли поэтом. — Ну, какой я поэт! — насмешливо возражал он. — Поэтами, милостивый государь, называются люди, которые употребляют такие слова, как, например, «аккорд», «серебристые дали»... Сам он таких слов не употреблял, считая их признаком дурного вкуса. Зощенко соображения такого рода нимало не заботят. У него и «аккорд» при случае пойдет в дело. И «серебристые дали» сгодятся. И многие другие, даже еще более дешевые красивости, категорически отвергаемые элементарными правилами литературного хорошего тона, входят в состав его прозы так естественно, что присутствие их даже не воспринимается как нарочитый, сознательный прием.

Я хотел увидеть общую картину, общий аккорд, который, быть может, оглушил меня...

Найти несчастное происшествие, которое сделало меня жалкой пылинкой, гонимой любым житейским ветром...

Мне досадно, унизительно признаваться, что такой вздор сжимал меня в своих объятиях...

В глазах его было что-то удивительно печальное. Какое-то горе я прочел в его взоре...

Она поспешно поднимается по лестнице — красивая и таинственная...

Когда неверными детскими шагами я шел по узкой тропинке моей жизни...

(Перед восходом солнца)

«По узкой тропинке моей жизни...» — это скрытая цитата «Ходит чижик весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий...» Но и остальные приведенные здесь фразы — такие же скрытые цитаты. С тою лишь разницей, что в одном случае источник цитаты нам удалось распознать, а в других он остался неизвестен. Разве уподобление себя пылинке, гонимой житейским ветром, менее цитатно, чем фраза об узкой тропинке жизни, по которой он шел «неверными детскими шагами»?

Виктор Шкловский приводит в одной из своих книг диалог редактора с автором.

Редактор упрекает автора в том, что у того все — чужое, заимствованное, не свое.

— Ну, а вот это? На что, по-вашему, это похоже? — запальчиво спрашивает автор.

И редактор невозмутимо отвечает:

— На редакционную корзину.

Ответ убийственный. Но Зощенко такой ответ не обескуражил бы ничуть. Потому что он вполне сознательно решил черпать свои сокровища из редакционной корзины, то и дело пуская в ход те самые «штампы старых повестей и романов», которые редакторский карандаш вымарывает автоматически. Существует прочное убеждение, что книга «Перед восходом солнца» для Зощенко была чем-то вроде возвращения блудного сына, что этой своей книгой писатель наконец вернулся к простой, чеканной, точной и строгой литературной речи, в лоно того великого языка, на котором писали Пушкин, Тургенев, Толстой, Чехов.

С именем Зощенко у читателя, как правило, ассоциируется весьма своеобразная литературная манера. В ранних (и наиболее известных) рассказах автор всегда говорит устами своего неизменного персонажа — тупого, склочного, необразованного мещанина, безбожно коверкающего русский язык. Следы этой манеры заметны даже в «Возвращенной молодости» — первой повести исследовательского плана. Здесь же перед нами уже совсем другой Зощенко. Его слог кристально чист, как чисты его помыслы. Язык — форма мысли, и мысль прославить разум, водившая рукой писателя, помогла обрести ему слова простые и выразительные.

(Арсений Гулыга)