Пришествие Короля

Поначалу он очень мне нравился — он умел привлекать. Бывало, с важным видом рассказывает какую-нибудь длинную историю, а ты во все уши слушаешь — пока не увидишь, как он подмигивает, давая понять, что все, что он только что наплел, всего лишь куча путаной чуши. Он во всем очень отличался от меня, но этой своей чертой напоминал мне моего отца. Он был важен и вызывал благоговение, как сам Цезарь, но рядом с ним ты никогда не мог знать, не оглянется ли он с полуусмешкой по сторонам и не выдаст ли анекдотец, который вмиг все поставит с ног на голову.

Мой отец поддразнивал меня, думаю, любя, потому что он был мой отец. Но я никак не мог понять, что такого нашел во мне Аполлос. Как ты уже заметил, у меня вовсе нет чувства юмора. Мне нравится делать сложные вопросы простыми и наводить порядок там, где его нет. А что такое шутка, как не превратно понятое послание, из-за чего на плацу неразбериха? Полагаю, что мой друг Аполлос именно поэтому и люби мое общество. Моя серьезность была прекрасной платформой, на которой он мог установить своего онагра и пускать свои снаряды в любого, кто проходит мимо.

— Мне кажется, — возразил я, — что у тебя есть чувство юмора, равно как и воображение, и ты просто не осознаешь этого! Ты знаешь свою роль, которая была не менее важна для проделок твоего приятеля, чем платформа для онагра. Это катапульта такая?

Руфин замолчал на время, погрузившись в воспоминания. Я поражался незначительности нашего разговора, плывя в пустоте вечности. Холодало. Это был холод пустого пространства, посреди которого мы были, как два зернышка в яблоке. И все же, когда мой новый друг говорил, мы оказывались на забитых народом улицах Александрии, среди тепла, криков, музыки, что доносится из харчевен, рева ослов и жаркого солнца над закрытыми навесами лавками, спасавшими нас от безразличия вечности. Между нашей речью и молчанием мы перенеслись из залитого светом королевского зала, где смеющаяся свита пила свою долю меда у очага, где полыхали поленья, на холодную болотистую равнину, где уныло завывает ветер да ползают только те бесформенные твари, что живут на болотах, да еще сама болотная вода колышется под торфом и тиной.

Наши бедные тела сидели на заросшем вереском склоне Динллеу, но где блуждали наши мысли? И, подумав об этом, я пробормотал:

Я сидел с моим Государем, когда наглый пал Люцифер
В застойную яму Ада со светлых небесных сфер.
Пред воинством Александра я орифламму нес,
С юга до севера ведомы мне имена всех звезд.
Я был в крепости Гпидиона
И Тетраграматонс
Мое имя в священном каноне,
Где повесть о смерти Авессалома
Я брел по звездному Двору Дон
Перед тем, как родился на свет Гвидион,
Бросал семена среди рос в долину Хеврон…

— Я как-то раз был в Хевроне, — перебил меня трибун, который, как я видел, мысленно все еще был в Александрии. — Мы остановились на марше, чтобы дать людям посмотреть на гробницу Адама и склепы Авраама, Исаака и Иакова. Гробницу Адама ничто не отмечало, разве что травянистый холм. Монахи рассказали нам, что разрушенный город возле нашего лагеря во дни патриархов был могучей твердыней. Я не мог видеть его самого — он был под холмом, который тянулся к востоку на добрый выстрел из баллисты. Забавно — это случилось вскоре после моего поступления на службу, о чем я тебе уже рассказывал. Я утомил тебя? Я так и знал.

— Вовсе нет, — искренне ответил я. — Мне любопытно слушать твою историю, к тому же нам с тобой завтра поутру не работать.

— Работать? После такой ночной пирушки ранней побудки не будет. Надеюсь, когда мы пойдем на юг, наши войска будут в лучшем состоянии. Обычно все приходит в порядок, как только свертываешь лагерь.