Пришествие Короля

Эта знакомая повесть, как всегда, тронула меня, и я на миг унесся мыслями от этого холодного вала, где мы сидели на земле. Затем, виновато и испуганно, я вспомнил о печальном положении старого солдата Не в силах понять мягкой бриттской речи, он лежал тихо, словно спал. Я опять было решил, что мы не заметили его ухода, но через некоторое время он поднял тяжелые веки и посмотрел на меня.

— Почему он говорит по-гречески? — тихо пожаловался он. — Я не грек, я римлянин. Солдат имеет право говорить по-латыни даже с императором в Византиуме!

Я пробормотал какой-то уклончивый ответ, довольный и тем, что он невольно поддался этому самообману.

Затем Идно Хен взял у меня сосуд с водой, провозгласил имена Трех Волн Моря — Волны Иверддон, Волны Манау и Волны Севера. То были волны, что оплакивают гибель Дилана Аил Тон, а четвертая Волна есть Волна Придайна Блистательных Воинств.

— Ton rwevdon, a them vanaw, a them ogled,
A thon prydem toruoed virein yn petwaved,

— Волна Иверрдон, и Волна Ману, и Волна Севера,
А четвертой будет Волна Придайна, —

так читал нараспев Идно, ибо в таких случаях говорят эти слова. При этом он уронил три капли на лоб Руфина, где смешались они со слабо блестевшими каплями пота и кровавой росы. Так заклинал он дур суин[205], которая есть сокрушение черных орд Кораниайд, что в ночи, подобно насекомым, собираются вокруг умирающего, мешаясь с флюидами его тела. Два потока сливаются и единой рекой текут вниз, в бескрайний океан, в котором стоит солнечный остров Инис Аваллах. После этого Идно Хен стал вырезать рунный посох, который будет похоронен вместе с телом. Море отступало от берегов Острова Могущества, ибо силы Руфина быстро таяли. Я сидел, поддерживая его рукой. Губы его слегка дрогнули, и я склонился прямо к его лицу, чтобы расслышать его слова, ежели он заговорит.

Поначалу я слышал одно невнятное бормотание, в котором раз или два промелькнуло имя его давно погибшего друга. Я подумал, что он по-прежнему принимает меня за Аполлоса, но потом он чуть-чуть повернулся ко мне и зашептал:

— Благодарю тебя, Мердинус. Хотя мне хотелось бы, чтобы священник совершил обряд на доброй латыни, как римлянин. Но по крайней мере я знаю, что умираю добрым католиком, и, ежели Фортуна будет благосклонна, я встречусь с отцом и дорогими друзьями моей юности у Нашего Благословенного Владыки, что умер на Древе ради того, чтобы спасти нас ценой Своей драгоценной крови.

Я стар, пора расстегнуть пояс… Не окажешь ли мне услугу? Я понимаю — меня зароют здесь, но я хотел бы, чтобы что-то мое однажды оказалось в саду виллы Руфиев Фестиев.

Он на миг замолк. Дыхание с хрипом вырывалось из его горла, судорога прошла по телу, и на миг лицо его исказилось от страшной боли. Он безуспешно попытался поднести левую руку к горлу, сокрушенно показывая туда дрожащей рукой.

— Что, старина? — прошептал я ему на ухо. — Что я могу сделать для тебя?

— Там, — показал он, — там, на шее… там мой именной диск. Возьмешь? И если странствия твои приведут тебя когда-нибудь в Рим, то, может… ты доберешься до виллы моего отца? Помнишь, как туда идти? Направо от харчевни на Виа Клодиа… у пятого дорожного столба… за Карейей. Ах, милая харчевенка, где мы… целый час сидели вместе, и он, при всей своей мудрости… слушал мой лепет!

Слушай, усталый путник, разгоряченный дорогой.
Путь на время оставь, остановись на мгновенье!
Здесь и вино, и пиво — отдохни хоть немного!
Здесь есть плоды, и цветы, и лиры звонкое пенье!

Я до сих пор помню эти стишки, когда все остальное ускользает из памяти… Ты окажешь мне милость, если когда-нибудь… пройдешь по этой дороге и зароешь мой именной диск под тем водоемом в саду… о котором я когда-то рассказывал тебе… Сделаешь?

Я согласно пожал его слабую правую руку.

— Конечно, Руфин, об этом не беспокойся. Не страшись — этот мир юдоль ненадежная и бесплодная, богатство, переходящее из рук в руки. Все, что было и будет, — все умерло или умрет, все ушло и будет уходить, покуда сцена не останется такой же пустой и холодной, как была до тех пор, как появилось племя людское.

Не думаю, чтобы он слышал меня, поскольку после еще более долгого молчания, чем прежде, он воззрился на меня возбужденным взглядом и сказал: