Присягнувшая Черепу

Старый жрец наносил неотразимые удары парой топоров – он успел вернуть себе второй, презрительно отброшенный Синном, – и его морщинистое лицо застыло в сосредоточенности последнего служения. Эла же словно танцевала, широкими взмахами серпов мешая неббарим приблизиться на расстояние удара. Рук бился, как делают нелюбимую работу: приоткрыв рот, выполнял ложные выпады и прощупывающие удары, дожидаясь слабины.

Я бездействовала. Мне не меньше других хотелось убить это существо; даже не пройдя Испытания, я могла принести богу хоть эту последнюю жертву. Однако во мне расцветала мысль – жаркое, устрашающее предчувствие, что я чего-то не вижу, не вполне понимаю. Пытаясь осмыслить этот трепет в груди, я не сводила глаз с Элы – она в бою улыбалась, смеялась, каждая черточка ее тела светилась радостью.

Вот такой мне хотелось быть – такой, как она. Я устала сомневаться в собственном сердце, взвешивать свои чувства на купеческих весах. Мне хотелось быть полной, яростной, свободной. Хотелось до боли, и эта боль приковала меня к месту, пока жрица вихрем кружилась в экстазе божественного служения. Меня приковало к месту, когда я могла бы помочь.

Это случилось между двумя ударами сердца – пока неутомимая мышца в моей груди сокращалась, чтобы в миллионный или миллиардный раз прогнать кровь по жилам. Я и сейчас не могу в точности объяснить, что произошло. Коссал напирал, теснил врага. Казалось, Синн сдает. Рук атаковал его с одной стороны, Эла с другой. Он был у них в руках, и тут, быстрей, чем лопается тетива, неббарим рванулся вперед, проскользнул в чуть заметную щель обороны старого жреца.

У Коссала раскрылось горло, красная струя хлынула на землю.

Он еще стоял, держался, глядя вдаль, словно видел приближение своего бога по водам, по камышам и тростникам. Для меня он был еще жив, еще боролся, но наша мысль не поспевает за действительностью. Ананшаэль явился, невидимо для нас развоплотил жреца и ускользнул прочь. Коссал так и не упал. К тому времени, как тело ударилось оземь, его уже не было.

Эла разом выдохнула, словно от удара кулаком в живот. И распрямилась, выпустив из широко открытого рта финальные, полные муки и восторга такты Антримова хорала. В тот миг, увидев жрицу такой – потрясающей и окровавленной, великолепной, но смертной, ограбленной, но радостной, – я наконец постигла любовь.

Она мне говорила, но я не могла понять, не могла поверить, пока не увидела ее перед телом любимого человека – прямой, поющей, не утратившей с его уходом ни крупицы себя. Этого урока я не сумела бы выучить, хоть целую вечность вглядываясь в собственное сердце, хоть миллион ночей сражаясь с Руком или ощущая его движение в себе: любовь – не застывшая вечность, а радость в блаженном мире несовершенства. Чтобы что-то удержать, неизбежно приходится отпускать, а чтобы любить, надо уметь то и другое.

Мир был по-прежнему прекрасен – Эла это чувствовала, и я, слушая ее песню, ощутила музыку и в себе, в теле и в душе: музыку восторга перед всеми чудесами, которые не вечны; радости не обладания, а движения, и я открыла рот, чтобы запеть вместе с ней, чтобы выплеснуть в мир тот телесный трепет, без которого ничего не значат ни наша жизнь, ни наша смерть.

У меня первой кончилось дыхание. Жрица замолчала, закрыла глаза, кивнула, отвечая чему-то невидимому для меня, оглянулась на нас и подняла брови.

– Если Коссал утомился, это еще не повод лодырничать для вас обоих. Право, он подал вам не лучший пример.

Синн вгляделся в скомканное тело Коссала, самодовольно зашипел и повернулся к нам троим. Мы его ранили, придержали, но и сами лишились двоих. Из-за его плеча смотрели Кем Анх и Ханг Лок – прекрасные, как боги, жадные, как звери с блестящим на солнце оскалом. Они тысячелетиями готовили народ дельты к роли жертвы, но с такой добычей, как мы, доселе не сталкивались. Даже в Рашшамбаре никто в полной мере не сравнился бы с Коссалом и Элой.

Эла отвернулась от меня к неббарим. Я больше не видела ее лица, но читала готовность в развороте плеч и в том, как она подкинула серпы – один, за ним второй, – поймала и радостно закружила в руках. Ее темная кожа сияла, впитав свет полуденного солнца. Она снова пела – теперь одну из детских песенок Рашшамбара, переливчатую мелодию, под которую немногочисленные ребятишки, подрастающие на нашей горе, играют в догонялки в кругу буйного летнего хоровода. Она стала воплощением блаженства.

Синн, шипя, шагнул вперед, чтобы ее уничтожить.

– Нет! – вырвался вой из моей груди.

Стая виноклювов взметнулась из камыша, шумно закружила над нами и унеслась к югу.

Мир замер. Мне представилось, будто все – я, Рук, Эла, Трое, дельта и вся мировая сфера за ее пределами – зависло в великой пропасти, поддерживаемое одной лишь пустотой и готовое сорваться в бездну.