Присяжный

– Английская порода, – ворчал он, направляясь медленным шагом к дому, – порода презренная, в которой нет ни складу, ни ладу. У них лошади – не что иное, как громадные, изморенные борзые. Какой олух этот Бьенасси! Уверяют, будто его отец был кавалерийским полковником, но этого быть не может: сын кавалерийского полковника знал бы больше о лошадях. И то сказать, зачем мне было рассыпаться в любезностях с этим невежественным штатским! Не знаю, как он ухитряется вечно мне попадаться на глаза. Всегда у него какой-то благовидный предлог являться ко мне. Хотел бы я знать, что принесло его сюда? Я заметил смущение, когда он увидел меня, а бумага, которую он держал в руке и потом опустил в карман, – что бы она значила? Наконец, во время разговора со мной у него положительно был насмешливый вид… Без всякого сомнения, тут что-то кроется.

Де ла Сутьер остановился в раздумье и кончиком хлыста стал подламывать тонкие стебли цветков, пытаясь этими размеренными движениями привести в порядок свои мысли. В эту минуту громкий топот лошадиных копыт на каменистой дороге вдруг замолк. Это обстоятельство возбудило в де ла Сутьере еще более сильное подозрение. Ловкий и сильный, несмотря на некоторую полноту, он ухватился за толстый сук каштанового дерева и проворно забрался на него. Оттуда он мог окинуть взором дорогу на довольно большое расстояние, но не увидел ни всадника, ни лошади – видимо, их скрывала живая изгородь, окружавшая усадьбу Рокроль.

Смутное понимание происходящего мелькнуло в уме де ла Сутьера. Он поспешил спуститься на землю и спрятался за толстым стволом дерева. Едва де ла Сутьер занял новое место для наблюдений, как появился сборщик податей и что-то вложил в надтреснутый ствол старого каштанового дерева. Переждав из осторожности пять минут, владелец Рокроля с торжествующим видом подошел к месту, с которого только что сошел Бьенасси.

«Интуиция не подвела меня: тут что-то кроется», – подумал де ла Сутьер, опустил руку в углубление и вынул письмо.

– Это пресловутая красная бумага, – сказал он, внимательно рассматривая послание, – но, очевидно, эта бумага не деловая. Что за черт!

Письмо не было запечатано, но и в противном случае де ла Сутьер не счел бы себя обязанным деликатничать. Он развернул бумагу и быстро прочитал послание.

– Что за чертовщина! – вскрикнул он с негодованием человека, обманувшегося в своих надеждах.

Действительно, текст письма был довольно витиеват:

«Пустота моей души может быть удовлетворена только одним – вашим присутствием. Вы одна на свете способны меня понять. Вы – смысл моих дней, исполненных лихорадочного волнения, вы – мечта моих бессонных ночей. Ваш образ является мне непрестанно в ярком сиянии, которое ослепляет мои слабые глаза, и я бросаюсь к нему, как путник к блуждающему огоньку, который своим ярким светом заманит его, быть может, в бездну. Мне, видно, суждено это судьбой, и напрасна борьба против этого наваждения. Наши души – сестры, наш удел – быть в братской связи и т. д.».

Три большие страницы были исписаны мелким почерком, и от начала до конца сохранялся тот же мистически-романтически-сентиментальный слог. Под посланием стояла подпись «Несчастный Теодор». Впрочем, если письмо и было не совсем понятно, постскриптум, приписанный карандашом, все прояснял:

«Мне необходимо поговорить с вами, дело идет о вопросах, касающихся сердечных тайн. Я буду в замке сегодня вечером с наступлением сумерек, исполните мою просьбу, или я умру. Т. Б.».

Несколько минут де ла Сутьер обдумывал содержание этого странного письма. Его толстые щеки постепенно багровели.

– К кому изволит подъезжать этот влюбленный «печального образа»? – сказал он наконец сквозь зубы. – Разве есть на свете глупцы, готовые прельститься подобным сумбуром? Правда, порой встречаются глупенькие и легковерные создания! Не к дочери же моей, не к Пальмире, можно обращаться с таким смешным посланием и дерзкой просьбой, которой оно заканчивается? Если бы я предполагал это… если бы только мог допустить подобное предположение…

Он сжал кулаки, и лицо его приняло еще более грозное выражение. Спустя минуту он продолжал, но уже более спокойным тоном:

– Я схожу с ума, Пальмира слишком уважает и меня, и себя, чтобы позволить жалкому писаришке… Пари держу, что любовное письмецо предназначалось швее, этой девчонке, которую давно следовало прогнать, если бы я не опасался огорчить Пальмиру. Гризетки, подобные Женни, без ума от сентиментальных фраз. С другой стороны, Бьенасси – волокита, которому все годится и у которого дурная слава. Он любит насмехаться, и ему, вероятно, забавно… Да-да, это так, но он никогда не осмелится писать подобные пошлости девушке из хорошего дома, ему ответили бы не иначе как насмешкой. Постой, голубушка Женни, я покажу тебе, как заводить у меня в доме интриги! Что же касается прекрасного и нежного любовника, то я и его научу уважать Рокрольский замок!

Невзирая на ясно высказанные угрозы, де ла Сутьер в душе, быть может, еще сомневался, потому что вскоре продолжал с волнением: