Прислуга

– Двадцать первого декабря все разъезжаются на каникулы, а в новом году на нас обрушится поток от наших собственных авторов и журналистов. Поскольку вы, мисс Фелан, пока являетесь никем, единственное окошко для вас открыто до двадцать первого декабря. Ваш единственный шанс.

– Я не знаю, смогу ли…

– Кстати, это вы там с мамой разговаривали? Вы что, до сих пор живете с родителями?

Прикидываю, не соврать ли – мама приехала в гости… она заболела… просто проезжала мимо, – потому что не хочу, чтобы миссис Штайн знала, насколько бессмысленна моя жизнь. Но потом все же печально признаюсь:

– Да, я до сих пор живу с родителями.

– А та негритянка, что вас вырастила, она, полагаю, все еще живет там?

– Нет, она уехала.

– Жаль. А вы знаете, что с ней случилось? Мне вот сейчас подумалось, что необходима глава о вашей собственной прислуге.

Прикрываю глаза, стараясь побороть досаду.

– Я не… вообще-то… не знаю.

– Ну так узнайте и обязательно вставьте в книгу. Это придаст всему тексту личностный оттенок.

– Да, мэм…

Совершенно не представляю, каким образом мне удастся к сроку завершить еще две главы, не говоря уж об истории Константайн. Тоска пополам с печалью наваливаются на меня, как только я думаю, что могла бы написать и о ней.

– До свидания, мисс Фелан. Надеюсь, вы успеете к сроку. – Но, уже опуская трубку, бормочет напоследок: – И ради всего святого, вы двадцатичетырехлетняя образованная женщина. Снимите себе квартиру.

Известие, что у нас осталось меньше трех недель, ошарашило меня, а требование включить в книгу историю Константайн и вовсе вогнало в ступор. Понимаю, что нужно немедленно приниматься за работу, но прежде навещаю маму. В последние три месяца ее язва все хуже и хуже. Она исхудала до неузнаваемости, почти ежедневно – изматывающая рвота. Даже доктор Нил был потрясен ее видом, когда на прошлой неделе мы с ней ездили на прием.

Мама, не вставая с кровати, окидывает меня взглядом с ног до головы:

– Разве у тебя сегодня нет бриджа?

– Отменился. У малыша Элизабет колики, – в очередной раз вру я. Так много лжи слышали эти стены, что ее, кажется, уже можно потрогать руками. – Как ты себя чувствуешь? – Замечаю у кровати старый белый эмалированный горшок. – Опять тошнило?

– Я в порядке. И не морщи так лоб, Евгения. Это вредно для кожи лица.

Мама не знает, что меня выгнали из бридж-клуба, что у Пэтси Джойнер теперь новый партнер по теннису. Меня не приглашают на коктейли и детские праздники, да и на все остальные мероприятия, где присутствует Хилли. За исключением собраний Лиги. Но и там дамы обращаются ко мне крайне сдержанно, коротко, только по вопросам информационного бюллетеня. Пытаюсь убедить себя, что мне плевать. Целыми днями просиживаю за пишущей машинкой. Твержу себе – а чего еще ожидать после того, как приволокла тридцать унитазов во двор самой популярной дамы в городе. Разумеется, люди будут относиться к тебе иначе.

Прошло почти четыре месяца с тех пор, как между мной и Хилли выросла глухая стена – ледяная стена, такая толстая, что ее не растопит даже жаркое лето Миссисипи, даже сотня таких лет. Не то чтобы я не ожидала последствий. Просто не подозревала, что история затянется надолго.

Голос Хилли в трубке звучал хрипло и низко, как будто она полдня кричала.

– Ты чокнутая, – злобно прошипела она. – Не смей разговаривать со мной, даже смотреть на меня. Не смей здороваться с моими детьми.

– Это была просто опечатка, Хилли, – только и смогла я вымолвить в ответ.

– Я сама лично пойду к сенатору Уитворту и расскажу ему, что ты, Скитер Фелан, погубишь его избирательную кампанию в Вашингтоне. Ты станешь бородавкой на его репутации, если Стюарт будет и впредь якшаться с тобой!

При упоминании Стюарта я вся сжалась, хотя к тому моменту мы уже несколько недель как расстались. Я представила, как он равнодушно отворачивается, нимало не интересуясь моей судьбой.

– Ты испоганила мой двор, превратила меня в посмешище. И как давно ты спланировала это унижение моей семьи?

Хилли не поняла – я вообще ничего не планировала. Я просто начала печатать ее «туалетную инициативу» для бюллетеня, и на словах «заболевания», «защитите себя», «присоединяйтесь!» внутри меня что-то треснуло и раскрылось – как спелый арбуз, прохладный и сладкий. Я всегда считала, что безумие страшно, мрачно и горько, но оказалось, что, когда погружаешься в него на самом деле, оно мягкое и вкусное. Я заплатила братьям Паскагулы по двадцать пять долларов каждому, чтобы принести унитазы со свалки во двор Хилли. Они, конечно, боялись, но согласились с удовольствием. Помню, какая темная выдалась ночь. Помню, как радовалась, считала, что мне повезло, потому что сносили старый дом и на свалке скопилось множество унитазов – было из чего выбрать. Дважды с тех пор я задумывалась – а повторила бы свою выходку? Нет, я ни о чем не сожалею, просто теперь не кажусь себе такой уж удачливой.

– И ты еще называешь себя христианкой, – были последние слова Хилли, обращенные ко мне, а я подумала: «Господи, когда это я так себя называла?»