Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

Прежде всего, обращает на себя внимание образ книги. Он является центром происходящего вокруг действия. Муза продиктовала Судьбе то, что должно быть записано в книгу. Но то, что записано в книгу, Судьбой же и должно быть исполнено. С другой стороны, Муза объясняет Судьбе продиктованное. Это говорит о стремлении Судьбы понять смысл продиктованного Музой.

Судьба — это тот путь, что предначертан человеку. И определяет его Муза. Судьба оказывается записанной в книгу. Книга — это образ книги жизни, книги бытия. Это подтверждает указание на старость переворачиваемых страниц («Шорох старой бумаги™»).

Образ Судьбы связан с коричневым глазом. Коричневый глаз принадлежит миру, движущейся жизни, он погружен в быт, в вещный мир: «О, коричневый глаз впитывает без усилий / мебель того же цвета, штору, плоды граната». Во-вторых, он «зорче». Зоркость противопоставлена «незрячести» предыдущего стихотворения. Вспомним, она означала невозможность вечного вглядеться в мирское. Следовательно, коричневый глаз, который зорок, находится в системе земных, вещных координат. В-третьих, по сравнению с синим глазом коричневый «нежней». Это отсылает нас к первому стихотворению, где говорилось о любви и сладости, наполняющей смертную жизнь («™тенор в опере тем и сладок, / что исчезает навек в кулисах»).

Образ Музы связан с синим глазом. Музе и синему глазу приписывается способность отличать «владельца / от товаров, брошенных вперемежку». Здесь говорится о единстве вечного и временного, реализуется один из основных мотивов. Синий глаз способен разграничить вечное и временное, идею и ее воплощение, человека и вещь. Пояснение, данное в скобках, лишь подтверждает данный тезис. Синий глаз способен различить течение времени, которое вечно, от «жизни». Знак жизни в «Римских элегиях» — это знак непостоянства и временности вещи, которая подвержена разрушению под воздействием времени. Способность синего глаза провести разграничение между вечным и временным объясняется желанием «вглядеться».

Финальный образ монеты прочитывается как образ человека. Так же, как орел стремится вглядеться в решку, вечное в человеке вглядывается в смертное, исчислимое изображенной на монете цифрой. Образ двух составляющих одного целого органично вписывается в восприятие лирического субъекта мира как единства вечного и временного. Вечное в человеке (то, что ассоциируется с орлом) всегда будет стремиться вглядеться в того человека, который принадлежит миру (решка). И в этом убеждении элегичность стихотворения, доведенная до чисто экзистенциального смысла.

V
Звуки рояля в часы обеденного перерыва.
Тишина уснувшего переулка
обрастает бемолью, как чешуею рыба,
и коричневая штукатурка
дышит, хлопая жаброй, прелым
воздухом августа, и в горячей
полости горла холодным перлом
перекатывается Гораций.
Я не воздвиг уходящей к тучам
каменной вещи для их острастки.
О своем — и о любом — грядущем
я узнал у буквы, у черной краски.
Так задремывают в обнимку
с «лейкой», чтоб, преломляя в линзе
сны, себя опознать по снимку,
очнувшись в более длинной жизни.

В пятом стихотворении сюжет переворачивается — теперь смертное вглядывается в вечное. Жизнь описывается как сон: рисуется картина «уснувшего» города. Уснувший переулок — это та же частная квартира из первого стихотворения. Звук музыки жизни наращивает на переулок «чешую», он привносит в мертвую тишину жизнь. И дом в переулке становится рыбой, дышащей воздухом, в котором не осталось живительной влаги.

Живительным «перлом» для лирического субъекта оказывается Гораций. Произнося «холодное» поэтическое слово, лирический субъект обретает способность говорить. Очевидна перекличка этого образа с «гортанью высохшего графина» из второго стихотворения.

Показательно, что «перекатывание» поэтического слова происходит сразу же после того, как «коричневая штукатурка» уснувшего переулка начинает дышать. В переходный момент преображается все: и внутренний мир лирического субъекта, и окружающий его мир.