Пристрастие к некрасивым женщинам

Я не потерял все: в некотором роде я воспользовался ситуацией и краешками губ вкусил самый прекрасный из плодов. Это уже было неплохо и вовсе не так унизительно, как я боялся (впрочем, это не было целью тех, кто устроил ловушку, им хотелось лишь посплетничать). Я чувствовал себя счастливым, и именно это тихо сказал Мари-Лор, когда она подошла ко мне, положила руку на плечо и, стараясь получить прощение, попыталась на сей раз открыто поцеловать меня. Я отстранился и сказал, что не хотел ее портить.

«Не понимаю», – прошептала она со слезами на глазах, еще сильнее прижимаясь ко мне и стараясь найти мои губы. А в это время моя рука, пройдя между полами пальто, сжимала ее грудь, намного меньшую по размеру, чем у Брижит Нэгр, но не менее пленительную в своей плотности недозрелых плодов. Она позволила это сделать, раскрыв глаза, почти забывшись под снегом, который сыпался из ночи гораздо больше, чем с неба. Я, конечно, чувствовал, что поступаю с ней, если можно так выразиться, нехорошо, но в данном случае это было темной стороной удовольствия: она зашла слишком далеко, но именно туда и следовало было двигаться. Возможно, она сама хотела этого, что никогда с ней не случится, но о чем она будет думать, как люди мечтают о бессмертии, смелости или свободе. Именно такой она и была в тот день, перешагнув за пределы разумного. Мари-Лор обратила ко мне лицо, которое словно показалось из воды, разочарованное, почти раздраженное, снова ставшее надменным, удивленное тем, что такой страшилка, как я, попытался воспротивиться ей и потом этим воспользоваться, как она мне позже сказала. Она была несправедлива, как и все красивые девушки. Мне достаточно было знать, что этот случай заставил ее, как и меня, повернуться лицом к солнцу. Так Жюльет, молодая женщина, которую я встретил много лет спустя, обладая несравненной красотой, решила в память о своем трудном детстве, когда считала себя уродливой, стать улыбающейся, предупредительной и открытой для всех, не способной отказать никому, особенно уродливым мужчинам и старикам. Словно этим она хотела загладить свою вину за прекрасное лицо, какого, по ее мнению, не заслуживала.

«Ты просто невозможен», – добавила Мари-Лор и убежала в снежную вьюгу с грациозностью, на какую я считал женщин неспособными, особенно в таких условиях. Она просто летела к переулку, где ее ждали подружки. Вздрогнув, я подумал, что они надеялись так или иначе увидеть мою кровь на снегу.

VIII

Невозможный? Это мне нравилось больше, чем уродливый, и это не было эвфемизмом, потому что, вопреки всяким ожиданиям, наконец-то случилось некое подобие поцелуя, соприкосновение с прекрасным лицом, увиденным вблизи, которое, несмотря на некоторые отмеченные недостатки, показалось мне неведомой звездой. А прикосновение к груди, что я смог вволю поласкать и чья плоть, даже оставаясь под тканью, не походила на то, что мне доводилось трогать до этого. И еще дыхание, оно было не таким, как у Брижит, слегка сладковатым дыханием юной девочки со сведенным желудком. Нет, теперь я уловил дыхание женщины: смесь светлого табака и жевательной резинки с легкой кислинкой. При слиянии дыханий эта смесь превратилась в ужасную сладость… и ностальгию. Память по этому дыханию я долгое время хранил и, наверное, сохраню до самой смерти. Однако из этого поцелуя я не сделал никаких выводов, разве что подумал: произошедшее было не исключением, подтверждающим правило, а одиночество – не следствие моего облика (я буду одиноким всю свою жизнь, как теперь можно догадаться). Но этот юношеский поцелуй был чем-то вроде чуда, и я мог возвести его в ранг закона, пусть даже это и было единичным случаем. Он был именно тем событием, в котором я нуждался, чтобы вынести одиночество и не считать себя маленьким мифологическим монстром, который не превратился в пепел после того, как держал в своих объятиях настоящую красавицу.

Безобразен, как вошь, как жаба, как задница, как семь смертных грехов. Уродлив до такой степени, что может перепугать насмерть. Страшен, как черт. Чудище с лицом смолевки, с головой горгоны. Пугало, Калигула, Квазимодо, рыцарь печального образа. Чудовище-Франкенштейн, копия большого Питра. В Сьоме и других местах мне доставался длинный список подобных метафор, и я понял, что человек не бывает уродлив просто так, уродство живо задевает всех, кто на него смотрит, поскольку людям нужна база для сравнения, чтобы защититься от этого или примириться с ним. Люди любят использовать стилистический прием сравнения человека с животным. И это сближает нас, уродливых, с некой красотой, которой присваиваются те же животные определения: безобразен, как жаба, или красива, как лань. Эти метафоры помогают точно сказать, насколько уродлив или красив человек. Именно отсюда родилось решение говорить о себе более свободно и сравнивать со своим лицом всех, кто меня окружает.