Пристрастие к некрасивым женщинам

В тот вечер незнакомец показался в полутьме коридора, у него было большое и хмурое лицо, глаза, казалось, ничего не видели, и он был вынужден смотреть в квартиру из темноты лестницы. Думаю, отец ничего не видел, кроме большого тела сестры, которая загородила дверь, словно воспрещая проход и одновременно намереваясь впустить незваного посетителя. И вскоре он развернулся, пошел вниз по лестнице, стараясь не встречаться со мной взглядом, но я увидел на лице такую боль, которую редко потом встречал на лицах человеческих существ. Этим незнакомцем был мой отец, пришедший к нам, словно предчувствовал близкую кончину… или после этой кончины почувствовал потребность увидеть в последний раз своих детей, прежде чем вернуться в холод, который не имел ничего общего с прохладой коридора и временем года, а принадлежал совсем другому царству. После этого случая, хотя я и не выношу жару, зима меня пугает.

Я помню только его смуглое лицо, чью плотность и черты я унаследовал и которые во мне только усугубились. Это лицо словно было не доделано до конца, как сказала мне одна студентка из Клермон-Феррана. В единственный раз в жизни я пожелал стать таким же человеком, как другие, и посмел признаться ей в любви (или в том, что я за таковую считал). Это было отчаянным унижением, я снова вижу перед собой небесно-голубое трико, составлявшее всю ее одежду тем летом, когда она сидела за рулем своего грузовичка. Эта одежда была в ходу у работников фермы и крестьян, а мы таковыми не были, повторяла мать, которая настаивала больше всего на свете именно на этом различии. Для нее работа на фабрике казалась менее недостойной, чем работа по найму в поле или присмотр за животными.

«Все люди – животные. Древесина, в которой я работаю, по крайней мере меня не донимает», – сказала она как-то сестре в Сьоме однажды вечером, полагая, что я уже спал. Тогда она стала жаловаться на несправедливость, на свою тяжелую жизнь.

Ее жизнь сильно переменилась, когда она поселилась в Меймаке, в доме мужа при въезде в городок среди домов виноторговцев, отправившихся делать деньги в Бордо. Там мы с сестрой провели целых три дня на Рождество, на Пасху и неделю летом больше из уважения к ее новому социальному положению, чем из собственного удовольствия. На наших отношениях остался отпечаток безразличия, заменившее нам любовь, что давало нам возможность не стесняться: мы с сестрой все время проводили за чтением книг и спускались из комнат только для того, чтобы поесть, прогуляться по склонам горы Бесу или сходить в город купить сигареты и виски, который мы с ней очень любили, или какую-нибудь карманную книгу, или газеты. Сестра вела себя как счастливая отдыхающая, а я – как призрачный писатель, поскольку тогда все еще мечтал, что когда-нибудь напишу книгу и в ней расскажу о странной судьбе человека без отца и матери, который был ничем и должен был начать жизнь с нуля. Это не могло изменить никакое литературное признание.

XI

Я приезжал к старушке-матери, как называли в тех краях любую женщину, имевшую взрослых детей, вовсе не для того, чтобы доставлять ей удовольствие. Можно себе представить, что женщине, недавно вновь вышедшей замуж, вряд ли нравилось, когда ее прилюдно называли матерью такого парня, как я. Ведь любой сын, взрослея, делает мать старой. А возраст тем более увеличивается, если ребенок – носитель очевидного уродства, словно греха. Я приезжал к ней, чтобы вновь почувствовать привкус, пусть и горький, этого края, который я променял на городскую жизнь, как только понял, что мое уродство тут будет всегда считаться знаком проклятия. Я мечтал о совсем другой жизни, видел себя писателем, способным описать без прикрас все, что было перед моим взором: ваза для фруктов, мое лицо, трагические судьбы, пейзаж из окна моей комнаты. Городок Меймак внизу, дымки, черепичные крыши, гранитные стены, громадина аббатства, голубоватый горизонт, горы и леса. «Прекрасный пейзаж Лимузена», – говорил я себе и верил, что вполне смогу его описать, но сегодня понимаю: описание пейзажа – дело намного более сложное, чем психоанализ или диалоги. «Все это из-за развития фотографии и туризма», – сказала мне сестра. А в случае описания пейзажа Меймака мне казалось невозможным перенести на бумагу этот бесконечный горизонт, виадук Фарже на реке Триузун, видимый вдали в светлое время суток. Я не могу смотреть на него, не думая о судьбе инженера, который этот виадук построил, и о том, что заставило его броситься вниз с высоты своего творения.