Пристрастие к некрасивым женщинам

По крайней мере, старость не будет для меня ни распадом личности, ни физическим упадком: от этого меня оберегает мое уродство. И если даже мне говорят, что со временем я становлюсь лучше, это – всего лишь слабое утешение, потому что уже слишком поздно, и никакая Ариадна, никакая Беатриса, никакая Изольда не спускались вместе со мной в огненный лабиринт, ни одна не горела по-настоящему ради меня. А те, кто приблизился к этому ближе других, пошли на это, потому что я интересный человек, почти симпатичный, в любом случае, вежливый, хотя и невозможный. Ни одна женщина не может выносить мужчину, для которого весь мир делится на красивых и уродливых, который не признает промежуточной категории, позволяющей предположить, что в чьих-то глазах можно прочесть пощаду. Я знал, то же самое случится у меня с Одри, чья свежесть, молодость очень мне нравились. Мне нравилось и ее имя, хотя я терпеть не могу англосаксонские имена. Но в нежном сочетании звуков ее имени было что-то французское, равно как и в ее лице, не столь прекрасном, как приятном, намного более красивом, чем лица всех, кто у меня был до нее. Ее красивое лицо странным образом не менялось во время занятий любовью. Это обстоятельство могло бы заставить меня предположить самое худшее (фригидность, скуку, сдержанность, отвращение), если бы я не был уверен, что девушка испытывала со мною удовольствие. Женщина может притворяться, повторим это еще раз, большинство из них именно так и делают, когда не чувствуют удовольствия, чтобы не впасть в отчаяние и не оттолкнуть мужчину, а, напротив, привязать его к себе, сохранить согласно женской природе, достойной жалости со всех точек зрения. Ведь женщина не только редко получает удовлетворение от своего партнера, но и вынуждена, кроме того, это удовлетворение изображать.

«Грустная зависимость», – признался я сестре после того, как Одри бросила меня спустя несколько месяцев, сказав, что это могло бы продлиться много лет. Она порвала со мною не по собственной инициативе, а потому что я в конце концов смог убедить ее, что так будет лучше, что я скоро стану надоедливым, скучным, ревнивым, от чего старался спастись всю свою жизнь. Ей я этого сказать не мог, но нам не было что сказать друг другу ни до занятий любовью, ни, главное, после. Именно в этом и состоит любовный божий суд – разговор после занятий любовью: любовная связь, где нет слов, обречена на неудачу и умирание. Наслаждение получают не через партнера и не благодаря самому себе, а останавливая движение, когда вы готовы проглотить друг друга, обрекая на смерть от удовлетворения. Самые пылкие любовные метаморфозы подтверждают это ярко. Поэтому ни одна женщина не может сказать, что мы наслаждаемся ею: мы наслаждаемся самими собою, отчаянно наслаждаемся нашим небытием.

«Женщина всегда остается женщиной, какими бы ни были ее возраст, красота или отсутствие оной. Она тоже не способна по-настоящему выйти из себя, что бы по этому поводу ни говорили», – сказала мне с улыбкой сестра, верившая в женскую щедрость не больше, чем в подлость и эгоизм мужчин. Ее коробило от всех психологических обобщений, о которых трезвонили женские журналы, радио, телевидение, все то, что принято называть общественным мнением. Она считала, что это заслуживало еще меньшего уважения, чем публичные девки.

И добавила, закрывая створки окна, за которым стояла светлая теплая ночь, что я должен со всем этим заканчивать, возможно, сесть за написание книги, но не для того, чтобы с опозданием стать писателем, а потому что я был единственным, кто мог бы написать что-то на тему красоты.

– Да, надо бы, но как все это описать? Какое эссе, какую теорию из этого сделать?

– Может, рассказ…

– Да, о твоей мужской жизни…

Да, рассказ, почему бы и нет. То есть нечто наподобие сказки об окончании чего-то одного и начале чего-то другого. Например, о вступлении в новый мир, к которому мы с сестрой приближаемся. Она никогда больше не станет полностью на себя похожа, а я буду отличаться от того, что я есть сейчас. Возможно, мы обменяемся нашими добродетелями, надеждами, желаниями и сможем наконец любить друг друга, но уже не как брат и сестра, даже не как мать и сын, а как мужчина и женщина, сбросив наконец с себя маски. Оставив их брошенными на пороге другого возраста, другой жизни, как под затерянным на ледяной равнине курганом золотая маска с лица скифского вождя. Наше уродство оставило свою загадку. И мы воспротивимся всемогуществу смерти, отныне будем бороться с ней по-другому, стоя над уродством и красотой, как люди добиваются примирения, превосходя добро и зло.