Пристрастие к смерти

Мазгрейв рывком выдвинул ящик канцелярского шкафа и наугад вытащил из него папку.

– Вот, например, – сказал он. – Старая дева, пятидесяти двух лет. Возраст критический, чувствует себя отвратительно. Отец умер. Мать практически прикованная к постели, требовательна, всегда всем недовольна, впадает в маразм. Мест в больнице нет, да старуха добровольно и не пошла бы туда, даже если бы оно было. Или вот это: фактически еще дети, обоим по девятнадцать. Она забеременела, они поженились. Ни те ни другие родители их брака не приветствовали. Теперь молодые живут у родственников в крохотном домике. Никакого уединения. Никакой интимной жизни – все слышно сквозь стены. Младенец визжит. Родственники упрекают: «Мы тебе говорили!» И никакой надежды на муниципальное жилье в течение еще минимум трех лет, а может, гораздо дольше. Все это типично, с этим ему приходилось иметь дело каждую субботу. Добудьте место в больнице, жилье, работу… Дайте денег, надежду, любовь… Отчасти работа депутата в этом и состоит, но, думаю, его она доводила до отчаяния. Я не хочу сказать, что он не сочувствовал тем, у кого были настоящие проблемы.

– Все эти настоящие подлинные, – вставил генерал. – Страдание подлинно всегда. – Он посмотрел в окно, за которым изморось перерастала в постоянный ровный дождь, и добавил: – Наверное, нам следовало найти для него менее унылую комнату.

– Но депутат от этого округа всегда работал именно здесь, генерал, к тому же прием ведется всего лишь раз в неделю, – мягко возразил Мазгрейв.

– Тем не менее – ответил генерал, – когда мы получим нового депутата, нужно будет подыскать ему что-нибудь получше.

Мазгрейв без всякого раздражения сдался:

– Можно переселить Джорджа. Или использовать для приема посетителей ту переднюю комнату на верхнем этаже. Но тогда пожилым людям придется подниматься пешком по лестнице. И я не вижу, куда можно было бы перевести бар.

Дэлглиш почти ожидал, что он сейчас же приступит к осуществлению плана передислокации, позабыв об остальных заботах.

– Стала ли его отставка неожиданностью? – спросил он.

– Полной, – ответил Мазгрейв. – Настоящим шоком. Шоком и предательством. Не будем говорить обиняками, генерал. Сейчас плохое время для дополнительных выборов, и он должен был это понимать.

– Едва ли это можно назвать предательством, – не согласился генерал. – Мы никогда не рассматривали наше место в парламенте как переходящее[26].

– В наше время любое место, которое обеспечивается менее чем пятнадцатью тысячами голосов, является переходящим. Он обязан был оставаться на посту вплоть до выборов.

– Он объяснил вам свои соображения? Полагаю, он встретился с вами обоими, а не просто написал прошение? – поинтересовался Дэлглиш.

И опять первым ответил Мазгрейв:

– О да, он с нами встретился. Даже отложил написание прошения лорд-канцлеру, пока не сообщил нам. Я был в отъезде – обычно я беру краткий отпуск осенью, – и он благородно ждал, пока я вернусь. Приехал сюда вечером в прошлую пятницу – в пятницу тринадцатого, выбрал денек! – и сказал, что не считает для себя правильным продолжать депутатскую деятельность, что для него настало время сменить жизненный курс. Естественно, я спросил, как именно он хочет «сменить курс». «Вы член парламента, – напомнил я ему, – а не водитель какого-нибудь чертова автобуса». Он ответил, что пока не знает, что ему еще не было указания. «Указания от кого?» – спросил я. «От Бога», – ответил он. Знаете ли, редко встретишь человека, способного сказать такое. Нет более надежного способа оборвать всякий разумный спор, чем дать такой вот ответ.

– Как он выглядел?

– О, идеально спокойным и совершенно нормальным. Слишком спокойным. Это-то и было странно. Немного мрачноватым, вам так не показалось, генерал?

– Он показался мне человеком, освободившимся от боли, от физической боли, – очень тихо ответил генерал. – Был бледен, изнурен, но совершенно умиротворен. Это состояние в человеке невозможно не распознать.

– О да, он был умиротворен. И очень упрям. Спорить было бессмысленно. Удалось лишь выяснить в конце концов, что его решение не имело никакого отношения к политике. Я спросил его напрямик: «Вы разочаровались в партии, в ее политике, в депутатской деятельности, в нас?» Он ответил: «Ничего подобного. Это никак не связано с партией. Просто я сам должен измениться». Мой вопрос его, кажется, удивил, даже позабавил как неуместный. Ну, для меня-то он не был неуместным. Мы с генералом отдали служению партии всю жизнь. Для нас это важно. Это не игра, не банальное занятие, которое можно бросить, когда надоест. Нам требовалось более удовлетворительное и, черт возьми, разумное объяснение, чем то, которое мы получили. А ему явно не хотелось говорить об этом. Как будто мы обсуждали организацию летнего праздника.

Он стал вышагивать по комнате взад-вперед, гнев его был почти осязаем.

– Боюсь, мы ничем не помогли ему, – мягко сказал генерал. – Совсем не помогли.