Пристрелите загнанную лошадь

— Предложите, — я протянула руку со стаканчиком минеральной воды.

— Сначала брудершафт.

Мы переплели руки, неловко выпили и еще более неловко встретились губами на секунду.

— Ты сможешь уехать со мной?

— Куда?

— Не важно, куда-нибудь.

— Вы будете…

— Стоп. Мы уже на «ты».

— У меня водка была понарошку, — улыбнулась я.

— Не играет роли. Пили брудершафт. Так что там с твоим вопросом?

— Я представила, как буду доить козу, пока ты пишешь свой роман. Забавно. Идиллическая картинка — отпуск на четыре месяца.

— Да, — погрустнел он, — всего лишь…

— Только не предлагай мне ждать тебя из заключения!

— Как ты догадалась?

— Мы три часа дышим одним воздухом и впитываем мысли.

— Быстро. Мысли Беллы я не научился впитывать и за пять лет. А жаль.

— Я буду тебе писать. Одно письмо в месяц.

— Обещаешь?

— Клянусь.

Он привстал с ящика и потянулся ко мне.

Пожалуй, это через чур, решила я и ушла в сторону. Не удержав равновесия, он вытянулся вдоль прилавка и уткнулся головой в коробки с «Волшебной Фантазией».

— Черт! — одна из коробок слетела на пол. Кирилл собирался нагнуться, но не успел. Бросил взгляд на свой дом и замер: — Софья, там свет.

— Где?

— В моем окне. В гостиной.

Я вывернулась под его рукой и посмотрела на окна дома из красного кирпича. В одиннадцать вечера многие из них еще не погасли, в том числе и знакомые окна гостиной Туполевых, были хорошо освещены.

— Странно, — пробормотал Кирилл. — Милиция давно уехала. Кто там бродит? — В его голосе послышалось прежнее волнение.

— Я думаю, это ваша горничная. Ее вызвали и она наводит в квартире порядок.

— Софья, выходи за меня замуж. Ты самая умная женщина, после учительницы алгебры. Но ей восемьдесят четыре года. Выйдешь?

— Обязательно. Только сначала отсиди.

Каждому заключенному нужна жена хотя бы по переписке. Тогда сидение обретает конечную цель и благородную направленность. Нельзя отказывать в милости падшим, убогим и больным. Меня всегда умиляла сцена из «Женитьбы Бальзаминова», когда две чистые бабки с тазами пихали бублики в руки, протянутые сквозь решетки. У матушки Сережи Бальзаминова была специально припасена связка свежих бубликов — да не оскудеет рука дающего.

Кирилл с трудом выпрямился и потер поясницу:

— Пол царства за постель.

— Спина болит?

— Ноет, — признался и пошутил, — никогда не сидел столько в скрюченной позе на пивном ящике.

— В принципе, после двенадцати я могу закрыть палатку.

— В самом деле? — оживился Туполев. — Можешь?

— Могу. Когда нас переселили с проспекта в глубь двора, ночной торговли почти нет. Раньше машины останавливались, жители из квартала напротив добегали. А сейчас все ходят на параллельную улицу к трамвайной остановке.

— Ну и?

— Мне надо позвонить своему хозяину. Сколько времени? — Я отодвинула Кирилла и посмотрела на будильник за его спиной. — Пять минут двенадцатого. Еще не поздно…

— Дать сотовый?

— Давай. У меня на счету десять центов.

Дозвонившись до Ибрагима Аслановича, я наврала ему, что плохо себя чувствую и пообещала — завтра в восемь утра, до прихода Земфиры на смену, буду на месте. И поскольку я редко пользовалась подобной возможностью, наш дорогой Душман дал лишь одно напутствие:

— Деньги в кассе не оставляй!

— Конечно, Ибрагим Асланович. Спокойной ночи. — Я вернула телефон Кириллу и улыбнулась: — После двенадцати приглашаю вас к себе в гости.

* * *

В 1913 году, о чем говорил вензель над входом в магазин, купец Иван Артемьевич Колабанов выстроил каменный дом в центре губернского города. Нижний этаж был отдан под лавку «Скобяные и колониальные товары», верхний обустроили для проживания многочисленного купеческого семейства.

До 1918 года жили Колабановы, не тужили. Революции проходили для губернского города не заметно. Пьяные матросы не шныряли по улицам, прохожих не стращали, рабочие сидели себе тихонечко по фабрикам, почитывали столичные листовки и неспешно привыкали к новому положению гегемонов — вникали в руководящую роль пролетариата в союзе классов, социальных слоев и групп.

К 1919 году вникли. И пошли интересоваться — чего ж так плохо им живется, а купцу Колабанову хорошо? А?

Иван Артемьевич дожидаться повторения вопроса не стал. Умный был. Собрал тихонечко чемоданы, поклонился могилам предков и уехал в Канаду. Как говорилось выше, дюже умный был купчина. На Париж с кафешантанами и таксистами из князьев, на вольный Харбин, не польстился.

Несколько лет назад из Канады в Россию приезжали два купеческих потомка. Любовались пенатами, вроде как, вздыхали, но не слишком и удивлялись запущенности родового гнезда — по семейным преданиям, дед уверял домочадцев, что каменный дом простоит без капитального ремонта лет триста.

В 1919 году, после скоропостижного отъезда купечества за рубеж, на второй этаж колабановского дома стали потихоньку проникать коммунары. Первой просочилась маргинальная прослойка в виде дворника и кухаркиного сына, дальше пошло поехало — «уплотнялись» товарищи до беспредела. Разделили анфиладу перегородками, в больших комнатах с высокими окнами воевали из-за печей, огромная кухня и уютный санузел устроили всех в порядке очереди.