Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна

Он поехал дальше, посмеиваясь про себя и радуясь тому, что порядок наконец восторжествовал над хаосом, поглотил его, как океан поглощает разбитый корабль. Глядя в боковое окно на окрестный пейзаж, который сейчас казался обновленным после столь долгих месяцев холода и слякоти и невыносимого мрака, он набрал полную грудь майского воздуха.

Когда его машина исчезла вдали и на дороге снова стало тихо, Стоу взмахнул тростью и обезглавил очередную маргаритку. Они молча прошли еще несколько шагов, затем он высморкался и произнес:

— Какой-то он жалкий.

— Ага, — согласилась она. — Наверное, ты прав.

— В нем всегда чувствовалось что-то подлое, трусливое, что-то такое.

— Ага, — снова согласилась она и взяла его под руку. И они пошли мимо опустевшего дома его сестры. Она поцеловала его в плечо, и он поглядел на нее с улыбкой и удивлением — никогда раньше она не устраивала подобных представлений. Он крякнул, польщенный, и она крепче сжала его руку, радуясь греющим спину благодатным солнечным лучам и вновь уверенная в том, что на Стоу можно полностью положиться, да и на нее тоже. Слава Богу, подумалось ей, у нее достало здравого смысла! Джозеф, как ей запомнилось, в то утро, в холле его дома очень ее хотел. Она продолжала молча идти вперед, радуясь и восторгаясь, восхищаясь той чистотой в сердце, чьи двери крепки и достаточно прочны, дабы сдерживать ветры, налетающие из внешнего мира.

— И все-таки, — сочла она нужным добавить, — жалко, что у них все так получилось.

Он пожал плечами и нагнулся, раздвигая придорожные заросли, сунул туда руку и вытащил маленькую жабу — ее негодующие вопли заставили их рассмеяться. Внезапно он бросил ей жабу. Она вскрикнула, покраснев от гнева, но засмеялась. И как это иногда бывало у них, они просто встали друг против друга и от души хохотали.

Собственное будущее

Я дочитал до того места, когда Уильям Фолкнер незадолго до своей смерти ужинал в каком-то ресторане и заявил:

— Все это везде одинаково на вкус.

Может, я тоже умираю. Но чувствую себя отлично.

Я занимался тем, что наклеивал себе бороду. Мои мысли просачивались сквозь зеркало и убегали ко всем другим моим бородам, а эта, по моим подсчетам, была в моей жизни девятой. Мне нравились роли бородатых мужчин, когда я был моложе, потому что с бородой я выглядел более взрослым, более зрелым, более уверенным в себе. А теперь, когда я стал старше, они мне уже так сильно не нравятся. Как бы я ни старался, но с бородой я никак не могу добиться того, чтобы не выглядеть на сцене философом. А в этой пьесе у меня роль крикливого фермера.

В тот вечер я осматривал свои баночки с гримом, губку, полотенце, карандаш для глаз, и у меня внезапно возникло сильное ощущение, что это всегда, всю жизнь были одни и те же баночки, та же самая губка, то же полотенце, все в розовых пятнах от блинчиков с вареньем, точно такое же, как это; что я все эти тридцать пять лет не вставал из-за этого туалетного столика; что я всю свою жизнь провел, сидя неподвижно и ожидая, когда через двадцать минут поднимется занавес. Вообще-то я считаю себя оптимистом. Но в течение всей этой очень долго длившейся минуты я сидел там, и у меня было такое чувство, словно я ничем другим никогда не занимался, а только гримировался для роли, которую мне никогда не удастся сыграть. Ощущение это, по крайней мере отчасти, возникло, надо полагать, оттого, что все гримерки на свете одинаковы. Другая причина заключалась в том, что я ждал сообщения о смерти отца. Я вовсе не хочу сказать, что думаю о нем все время, но довольно часто, и когда слышу телефонный звонок, то думаю: вот оно, сейчас мне это сообщат.

В гримерку вошел швейцар, дежуривший у служебного входа. Я подумал, что он пришел сообщить мне о десятиминутной готовности (десять минут до поднятия занавеса), но он вместо этого сказал, что меня кто-то спрашивает. Я удивился. Обычно зрители сюда перед спектаклем не заходят. И подумал, что это, вероятно, кто-то из санатория, и испугался. Но мне хотелось немедленно узнать, в чем дело, и швейцар поспешно вышел из гримерки, чтобы привести посетителя.

Я никогда не был женат, хотя несколько раз был помолвлен — всякий раз с кроткой и нежной девушкой, но мне не хотелось разбивать сердце моей матери. С тех пор я понял, что был слишком привязан к ней, но до конца в этом не уверен. Больше всего на свете я люблю детей, семейную жизнь. Однако каждый раз в последний момент мне приходила в голову некая мысль и надолго застревала у меня в мозгах — о том, что этот брак не является абсолютно необходимым. И я никогда не заходил дальше помолвки. Я нередко жалею, что не родился в Европе, в родном селе отца, где о браке договариваются родители и у тебя до самой свадебной церемонии нет никакой возможности увидеть лицо невесты, даже под вуалью. Там, мне кажется, я был бы преданным мужем и хорошим отцом. Все-таки это какая-то непонятная ситуация. Мне не хватает жены и детей, которых у меня никогда не было.